Птицы

– Его ведь мадам Шпигельрабераух принесла на следующий день после твоего приезда. Он у нее на попечении был с момента, как Филлипп с Вероникой сгинули в буре…

– Значит, она принесла? – едва слышно проговорил Корнелиус, неожиданно резко глянув на Конрада, и тот вздрогнул: он и сам понял, что проговорился. – Занятно… Что еще ты помнишь о том дне?

В глазах Конрада проявился ужас.

– О, я вижу, ты все понял, не так ли? – спросил его друг, тасуя колоду. – Ты знаешь, кто я.

– Корнелиус…

– Не совсем…

Конрад Франки одними губами произнес:

– Птицелов…

Корнелиус Фергин кивнул.

– Я знаю, что ты подглядывал, когда сюда приходил мой старый компаньон. Ты стоял у этого окна и наблюдал за двором. Теряешь навык – занавески тебя выдали…

Губы Конрада Франки задрожали.

– Как я здесь оказался? – спросил Корнелиус.

– Я не знаю…

– Кто такой Финч?

– Твой внук.

– Не-е-ет, – протянул Корнелиус. – Филлипп ведь не мой сын. И соответственно, Финч не может быть моим внуком. Говори!

– Я не знаю, клянусь!

– Кто жил в двенадцатой квартире до меня? Ты ведь в этом доме с самой войны прозябаешь… Ты должен знать.

– Там жил писатель. Филлипп Фейрвел. А потом поселилась и Вероника. Они жили там вдвоем, а потом родился мальчик. Вскоре они сгинули в буре, и появился ты.

– Значит, что-то все же было правдой… Почему она меня сюда заманила?

– Я…

– Зачем всучила мне мальчишку?

Конрад покачал головой.

– Я ничего не знаю! Она просто сказала мне, чтобы я… присматривал. Я должен был стать твоим другом!

– Не лги, Конрад! Ты должен был наблюдать, смотреть в оба, не проявятся ли признаки. Ты каждый день ей докладывал? После того как я уходил, тут же посылал отчет на седьмой этаж?

– Нет, я…

– Ты был моим тюремщиком, Конрад. Что она тебе сказала? Кто я, по-твоему?

Конрад Франки отвернулся, не в силах выдержать пронзительный взгляд Корнелиуса.

– Отвечай!

– Убийца и похититель.

– И, вероятно, безумец?

– О нет, намного хуже. Человек, который прекрасно все понимает и совершает ужасные вещи, потому что это его осознанный выбор. Расчетливый, хитрый и хладнокровный.

– Сколько лести…

– Это не лесть. Это профиль. Ты ведь знаешь, чем я занимался в войну? Ловил шпионов… Мне нужно знать, что собой представляет объект наблюдения. Особенно если он работает на Гелленкопфа.

Корнелиус приподнял бровь.

– Она тебе и о нем рассказала?

– Я всегда знал, кто это такой. Самый опасный человек в городе, тот, о ком ходят жуткие слухи…

– Ты ошибаешься, Конрад. Он не человек…

– Что это должно значить?

Корнелиус Фергин поморщился.

– Бесполезен. Ты ничего не знаешь…

Он швырнул карты на стол, и, распавшись, вне всякого сомнения, случайно, несколько карт сложились в лучшую возможную комбинацию трольриджа – в «мотыльков».

Корнелиус поднялся на ноги, и Конрад отпрянул, тем самым вызвав снисходительную улыбку на губах того, кто был ему другом последние одиннадцать лет.

– Что ж, – сказал Птицелов, – мне не остается ничего, кроме как выяснить все самому. Не стоит так трястись, Конрад, я не убью тебя. Если ты не дашь мне повода. Ты же понимаешь, что, если вздумаешь доложить обо всем этой дряни с седьмого этажа, я перережу тебе глотку?

Это было сказано без излишнего драматизма, это, по сути, была даже не угроза – просто озвученные причина и следствие.

– Я… н-не… ничего ей не скажу…

– Ты же хочешь сохранить свою жизнь, Конрад, верно? Мы заключим сделку: держи рот на замке и не высовывай нос за дверь, и я тебя не трону. В память о нашей… дружбе…

Сказав это, Птицелов вытащил из середины колоды карту и швырнул ее на стол. Конрад Франки опустил взгляд, и во рту у него пересохло.

Перед ним лежала худшая карта из возможных. Та, что отменяла все ходы и блефы, та, что рушила любую комбинацию. Карта, которая мгновенно останавливала партию.

Перед ним лежала «смерть приходит в полночь»…

…Пластинка на радиофоре медленно вращалась, ручка завода поворачивалась, и рог чуть подрагивал.

Корнелиус Фергин сидел в кресле и, склонившись над записывающим раструбом, наговаривал послание:

«Здравствуй, Финч! Это дедушка. Конечно же, ты догадался, что ручка для радиофора в пустом ящике лежит там не просто так…»

Корнелиус пытался говорить как можно спокойнее, пытался сделать вид, что ничего не произошло, что все по-прежнему. И все же то и дело ловил себя на том, что сам не верит своим словам. Было очень тяжело лгать после десятилетия в теле честного человека, было тяжело отыскивать в себе интонации доброго дедушки, прекрасно понимая, что ни дедушки, ни того, к кому он обращался, не существует.

Напрашивался вопрос: зачем он вообще это записывает, если теперь точно знает, что Финч не его внук. Для чего все это нужно, если после окончания бури все уже перестанет быть важным?

«Нужно выиграть немного времени… Да и мальчишка слишком хорошо играл свою роль – он заслужил хоть какое-то послание… напоследок…»