Птицы

– Его ведь мадам Шпигельрабераух принесла на следующий день после твоего приезда. Он у нее на попечении был с момента, как Филлипп с Вероникой сгинули в буре…

– Значит, она принесла? – едва слышно проговорил Корнелиус, неожиданно резко глянув на Конрада, и тот вздрогнул: он и сам понял, что проговорился. – Занятно… Что еще ты помнишь о том дне?

В глазах Конрада проявился ужас.

– О, я вижу, ты все понял, не так ли? – спросил, тасуя колоду, старик. – Ты знаешь, кто я.

– Корнелиус…

– Не совсем…

Конрад Франки одними губами произнес:

– Птицелов…

Корнелиус Фергин кивнул.

– Я знаю, что ты подглядывал, когда сюда приходил мой старый компаньон. Ты стоял у этого окна и наблюдал за двором. Теряешь навык – занавески тебя выдали…

Губы Конрада Франки задрожали.

– Как я здесь оказался? – спросил Корнелиус.

– Я не знаю…

– Кто такой Финч?

– Твой внук.

– Не-е-ет, – протянул Корнелиус. – Филлипп ведь не мой сын. И соответственно, Финч не может быть моим внуком. Говори!

– Я не знаю, клянусь!

– Кто жил в двенадцатой квартире до меня? Ты ведь в этом доме с самой войны прозябаешь… Ты должен знать.

– Там жил писатель. Филлипп Фейрвел. А потом поселилась и Вероника. Они жили там вдвоем, а потом родился мальчик. Вскоре они сгинули в буре и появился ты.

– Значит, что-то все же было правдой… Почему она меня сюда заманила?

– Я…

– Зачем всучила мне мальчишку?

Конрад покачал головой.

– Я ничего не знаю! Она просто сказала мне, чтобы я… присматривал. Я должен был быть твоим другом!

– Не лги, Конрад! Ты должен был наблюдать, смотреть в оба – не проявятся ли признаки. Ты каждый день ей докладывал? После того, как я уходил, тут же посылал отчет на седьмой этаж?

– Нет, я…

– Ты был моим тюремщиком. Что она тебе сказала? Кто я, по-твоему?

Конрад Франки отвернулся, не в силах выдержать пронзительный взгляд Корнелиуса.

– Отвечай!

– Убийца и похититель.

– И, вероятно, безумец?

– О, нет, намного хуже. Человек который прекрасно все понимает и совершает ужасные вещи, потому что это его осознанный выбор. Расчетливый, хитрый и хладнокровный.

– Сколько лести…

– Это не лесть. Это профиль. Ты ведь знаешь, чем я занимался в войну? Ловил шпионов… Мне нужно знать, что из себя представляет объект наблюдения. Особенно, если он работает на Гелленкопфа.

Корнелиус приподнял бровь.

– Она тебе и о нем рассказала?

– Я всегда знал, кто это такой. Самый опасный человек в городе, тот, о котором ходят жуткие слухи…

– Ты ошибаешься, Конрад. Он – не человек…

– Что это должно значить?

Корнелиус Фергин поморщился.

– Бесполезен. Ты ничего не знаешь…

Он швырнул карты на стол и, распавшись, вне всякого сомнения, случайно, несколько карт сложились в лучшую возможную комбинацию «Трольриджа» – в «мотыльков».

Корнелиус поднялся на ноги, и Конрад отпрянул, тем самым вызвав снисходительную улыбку на губах того, кто был ему другом последние одиннадцать лет.

– Что ж, – сказал Птицелов, – мне не остается ничего, кроме как выяснить все самому. Не стоит так трястись, Конрад, я не убью тебя. Если ты не дашь мне повода. Ты же понимаешь, что если ты вздумаешь доложить обо всем этой дряни с седьмого этажа, я перережу тебе глотку?

Это было сказано без излишнего драматизма, это, по сути, была даже не угроза – просто причина и следствие.

– Я… н-не… ничего ей не скажу…

– Ты же хочешь сохранить свою жизнь, Конрад, верно? Мы заключим сделку: держи рот на замке и не высовывай нос за дверь, и я тебя не трону. В память о нашей… дружбе…

Сказав это, Птицелов вытащил из середины колоды карту и швырнул ее на стол. Конрад Франки опустил взгляд, и во рту у него пересохло.

Перед ним лежала худшая карта из возможных. Та что отменяла все ходы и блефы, та, что рушила любую комбинацию. Карта, которая мгновенно останавливала партию.

Перед ним лежала «Смерть приходит в полночь»…

…Пластинка на радиофоре медленно вращалась, ручка завода поворачивалась, и рог чуть подрагивал.

Корнелиус Фергин сидел в кресле и, склонившись над записывающим раструбом, наговаривал послание:

«Здравствуй, Финч! Это дедушка. Конечно же, ты догадался, что ручка для радиофора в пустом ящике лежит там не просто так…»

Корнелиус пытался говорить как можно спокойнее, пытался сделать вид, что ничего не произошло, что все по-прежнему. И все же то и дело ловил себя на том, что сам не верит своим словам. Было очень тяжело лгать после десятилетия в теле честного человека, было тяжело отыскивать в себе интонации доброго дедушки, прекрасно понимая, что ни дедушки, ни того, к кому он обращался, – не существует.

Напрашивался вопрос: зачем он вообще это записывает, если теперь точно знает, что Финч – не его внук. Для чего все это нужно, если после окончания бури все уже перестанет быть важным и существенным?

«Нужно выиграть немного времени… Да и мальчишка слишком хорошо играл свою роль – он заслужил хоть какое-то послание… напоследок…»