Птицы белые и черные

Вениамин Петрович пока терпел.

— Ну, Томилин, не томи нас… — Он повернулся к незадачливому ученику. Тот еще глубже вобрал голову в плечи. — Ты сколько раз задание читал?

— Два раза! — оживился Томилин. — Честное слово!

— Ну, значит, двоечку и поставим.

— Вениамин Петрович… — заныл верзила Томилин.

— Сорок лет Вениамин Петрович…

В это время в воздухе просвистела металлическая пулька и с сухим треском ударила в доску.

— Поляков, выйди из класса, — не отрывая головы от журнала, сказал учитель.

— За что? — возмущенно спросил Поляков.

— За дверь.

— Почему?

— По полу… — с олимпийским спокойствием отвечал учитель.

Поляков вызывающе хлопнул крышкой парты и пошел из класса.

— Солодовников, давай-ка ты, бездельник. — Вениамин Петрович смотрел на Солодовникова с непонятной веселой усмешечкой.

Солодовников вышел к столу и принялся бойко тараторить про князя Курбского и грозного царя Ивана Васильевича.

А Вениамин Петрович окинул взглядом класс и сообщил:

— Сейчас Морозову станет жарко, а Краснову — холодно… А Колесов выкатится из класса колесом, вслед за Поляковым…

И еще Вениамин Петрович давно заметил, что сидящий на задней парте ученик, худенький и белобрысый, что-то рассматривает, положив это что-то на колени под партой.

Наконец терпение у историка кончилось, и он поднялся из-за стола, медленно пошел по классу. Он смотрел совсем в другую сторону, а сам тем временем приближался к ничего не подозревающему худенькому, белобрысому ученику.

И вот над самым ухом незадачливого ученика загремел голос Вениамина Петровича:

— Продолжай, разгильдяй!

Ученик вздрогнул, с колен у него посыпались фотографии. Он нагнулся было их поднимать, но учитель опередил, быстро подобрал упавшие веером фотографии.

— Как фамилия?

Ученик едва слышно ответил. Он испугался, и лицо было бледным.

— Не слышу! — загремел Вениамин Петрович.

— Крохин Виктор…

— Ты откуда в моем классе взялся?

— Меня из триста восьмой школы перевели…

— Ну, так продолжай!

Солодовников, стоявший у стола, молчал. Откуда-то сбоку зашипели:

— Грозный поехал в Александровскую слободу…

Но Крохин, казалось, не слышал подсказки. Его занимали фотографиями.

— Отдайте, — попросил он.

— Двоечка! — рявкнул Вениамин Петрович, и шрам на лбу побагровел. — Поздравляю!

И учитель пошел к столу, размахивая зажатыми в кулаке фотографиями.

— Я ж тебе говорил, лопух, Грозный поехал в Александровскую слободу… — зашипел с соседней парты Колесов.

Вениамин Петрович плюхнулся на стул, схватил ручку и вывел жирную, в три клетки величиной, двойку.

— Итак, сударь, знакомство состоялось, — подытожил Вениамин Петрович и положил перед собой фотографии.

Класс перешептывался, сдержанно гудел. А историк начал одну за другой рассматривать фотографии. Молодая женщина рядом с вихрастым лейтенантом. Два кубика в петлицах. Потом этот же лейтенант целует молодую женщину, и она обнимает его за шею, и платок у нее сбился за плечи. А вокруг них — много людей. Кто-то пляшет под гармошку, нелепо раскинув руки, и вдалеке стоит шеренга штатских людей, и рядом с каждым на земле лежит вещевой мешок, и головы у всех острижены под «нулевку». Вениамин Петрович перевернул фотографию, прочитал коряво написанную строчку: «Мой родненький, любименький Сережа… август 41 г.». Историк нахмурился.

— Отдайте! — крикнул Витька Крохин и бросился к столу. — Отдайте! Не имеете права!

Он хотел схватить со стола фотографии, но историк накрыл их широкой рукой и холодно отчеканил:

— Выйди из класса.

У Витьки в глазах стояли слезы.

— Это не мои фотки… это мамы… — у него даже заплетался язык.

— Пойди сядь на место, — уже потеплевшим голосом сказал Вениамин Петрович. — После урока получишь.

— У-у-у! — Витька весь затрясся, затопал ногами, из глаз у него брызнули слезы. Он сжал кулачки, будто собирался броситься на учителя, и вылетел вон из класса.

Историк сидел в гробовом молчании, накрыв фотографии рукой. Потом посмотрел на Солодовникова, окаменевшего у стола, махнул рукой, приказывая ему идти на место, а сам поднялся и пошел из класса.

Он нашел Крохина в уборной. На подоконнике сидел Поляков и посасывал маленький окурок. Дым он пускал вверх по стенке, чтоб было незаметно. А Витька Крохин стоял, уткнувшись лбом в холодное стекло, и плакал.

Историк почувствовал, как мальчишка вздрогнул, когда он положил ему руку на плечо.

— Батя на фронте погиб? — нахмурившись, спросил он.

— Вам-то что? — всхлипывая, ответил Крохин.

— Ты в каком году родился-то, в сорок четвертом? — опять спросил Вениамин Петрович.

— Вам-то что… — глотая слезы, отвечал мальчишка.

— Значит, на побывку приезжал… — сам себе пробормотал историк и почему-то вздохнул, положил фотографии на подоконник, взъерошил волосы на голове мальчишки, добавил: — Ну, брат, извини… сам виноват, порядок нарушаешь… А обидеть я тебя не хотел, извини…

И он пошел из уборной, мимо перепуганного Полякова, который стоял навытяжку у писсуара, спрятав за спиной окурок.

И когда он закрыл дверь, то услышал, как Поляков принялся успокаивать Витьку Крохина:

— Ну, че ты?! Кончай выть! Он же чокнутый, ему на фронте калган пробили!