Птицы его жизни

Я достала зеркальце и глянула на себя. Выгляжу хорошо. И тут я увидела его. Он меня пока не замечал. На нем были голубые джинсы, черная рубашка и серый в голубую клетку ворсистый пиджак. Господи, какой красивый! Он посмотрел на часы. Нахмурился, хотя было еще без пяти. Я шагнула к нему.

– Привет, Мирослав!

– Глаша! – просиял он. Обнял меня и поцеловал в губы.

Я задохнулась.

– Господи, как же я рад тебя видеть! Как хорошо, что ты приехала…

– Я соскучилась, а тут так удачно совпало… Эта командировка… – бормотала я.

– Пойдем в кафе, вон в то, там дивный кофе и пирожные… Погоди, дай я посмотрю в твои глаза… Понимаешь, я уже давно бьюсь, хочу сделать одну штуку в цвет твоих глаз, пока не очень получается, но сегодня я насмотрюсь на них, может, получится…

– А что это должно быть? – полюбопытствовала я.

– Маленький сервиз, тет-а-тет. Две чашки с блюдцами, две тарелочки, сахарница и сливочник. Кофейный тет-а-тет, изящный. Ты не спрашиваешь, почему именно тет-а-тет?

– Ну, вероятно, это для нас с тобой, только для нас, да?

– Да. Ты понимаешь меня как никто. Я сделаю его для выставки в Копенгагене, а потом подарю тебе. Ну, если получится, конечно…

Я смотрела на него и забыла обо всем. О своих подозрениях, о Людмиле Арсеньевне, о Марке.

– Когда ты уезжаешь?

– Завтра вечером.

– А где же твой шеф?

– У него тут есть друзья, он поехал к ним, а я отпросилась…

Он неотрывно смотрел на меня, потом вдруг достал из кармана записную книжку и принялся что-то в ней писать.

– Что ты там пишешь?

– Погоди минутку!

Он что-то продолжал писать. Потом закрыл книжку, спрятал в карман.

– Прости, я записывал цвет твоих глаз.

– Как это?

– Ну, у меня своя система, я ее давно разработал. Это долго и скучно объяснять. Ну, расскажи, как ты живешь?

– Живу. Много езжу с шефом. Подружилась с его женой, она чудная тетка. И чудна́я немножко. У нее есть один цветок в горшке, она любит его как родного сына, говорит, что он словно разговаривает с ней. Просит пить. Если слегка, как она выражается, пригорюнился, она сразу его поливает, а он уже через четверть часа расправляет листья, словно благодарит ее.

– А у нее детей нет?

– Вроде бы есть.

– Что значит вроде бы?

– Ну, сын давно взрослый, но они в ссоре. И он исчез. Жестокий, видимо, человек…

– Ну, мало ли как складывается жизнь… – пожал плечами Мирослав. Довольно равнодушно.

По моим расчетам, если он Константин Борисов, то должен был бы спросить, как зовут эту несчастную женщину. Но он не спросил. И я решила пока сменить тему.

– А где у тебя предстоит выставка?

– В Копенгагене.

– А… И когда это будет?

– В начале декабря. Может, приедешь?

– Не знаю пока… Я оторвала тебя от работы?

– Это совсем неважно.

Он неотрывно смотрел на меня.

– Скажи, а твой шеф… он к тебе не пристает?

– Господи, нет, конечно!

– Он что, такой старый? Ты же невероятно привлекательная женщина, невероятно…

– Ну, спасибо, только если бы он приставал, я бы не стала с ним работать. А ты, кстати, тоже ко мне не пристаешь, – засмеялась я. – Впрочем, сейчас ведь это опасно…

Его лицо болезненно исказилось.

– Знаешь, я хочу сказать… откровенно… Я, наверное, люблю тебя, постоянно о тебе думаю, хочу до безумия, – его голос охрип, – но я пока что… не имею права, что ли… да, не имею права, я хочу быть честным с тобой… Больше всего на свете я хочу уехать навсегда отсюда, вернуться в Москву, быть с тобой, жениться на тебе, но… Есть одно «но», ценой в сто тысяч евро… – горько усмехнулся он.

– Ты должен эти деньги той женщине, да?

– Как ты все про меня понимаешь… Да. Я должен эти деньги ей. И пока не верну, не могу уехать. Понимаешь? Но я отдам, ты не думай! Я с утра до ночи торчу в мастерской, эта выставка в Копенгагене… я должен показать там новые работы… Домбровский заказал мне панно с танцовщицами… Он щедро платит…

– Кто такой Домбровский?

– Человек, который купил амфоры. Он коллекционирует керамику и очень высоко оценил мои работы…

– Ну что ж…

– Глаша, милая моя, я, конечно, мог бы сейчас повести тебя в какой-то отель… Но это было бы… нечестно. Я совершенно не бабник, я всегда был достаточно привередлив в этом вопросе, но… но ты для меня сейчас весь свет в окошке…

Ему было трудно говорить, он сжимал и разжимал руки, сплетал пальцы так, что белели костяшки. А руки такие большие, такие красивые… И у меня комок стоял в горле. И вдруг зазвонил мой телефон, Марьяшка!

– Алло!

– Глашка, это Андрей Олегович звонит! – со смешком произнесла она.

Я опомнилась. Момент был подходящий.

– Да, Андрей Олегович! Нет, я сейчас встречаюсь со знакомыми. Нет-нет, все в порядке. До вечера, Андрей Олегович.

Мирослав был бледен, на лбу выступил пот.

– Шеф звонил, – объяснила я.

– Чего хотел?

– Спрашивал, не скучаю ли я.

– А как его фамилия?

– Борисов. Андрей Олегович Борисов.

– А… Ну бог с ним. Скажи мне честно, ты… ты дождешься меня?

– А сколько ждать, Котя?

– Что? – он смертельно побледнел. – Как ты меня назвала?

– А разве я ошиблась? Разве ты не Константин Борисов?

Он сидел, опустив голову. И вдруг поднял на меня совершенно несчастные, даже, пожалуй, испуганные глаза. По-детски испуганные.