Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение

Это было время, когда Руневич, вернувшись из плена, перенесся из иного, далекого мира страданий и надежд в растерявшиеся Пасынки, придавленные крушением всего, что так недавно стало для них своим, в родную хату, горько осиротелую без Толи, ушедшего на восток… Время, когда и он, Алесь, очутился в полном неведении, — без радио, без газет, — в черной, как яма, пустоте, вдали от Родины, что где-то — снова так далеко! — боролась, знала, верила!.. Страшное время, когда суровая судьба отняла у парня — так чудилось ему иногда — почти все, и перед главными вопросами жизни он ощутил себя голым под промозглой, холодной моросью…

Вот такой, как сегодня…

Вершины деревьев, набухшие предвесенней сыростью, шумели в сгустившихся уже сумерках по-осеннему грустно. И весь мир, казалось Алесю, был в жестоком насморке, с тяжелой головой…

Покуда добрались до Немана, наступила темная ночь. На берегу конники спешились, закурили. На их зов паромщик, дежурный дядька из прибрежной партизанской деревни, сожженной в прошлом году, не торопясь пригнал с того берега паром.

— Разведка? — узнал он. — Здорово, хлопцы. А я уже было думал, что всех перевез…

Подождав, спросил на авось, — видно, не у них первых, — куда ж это сегодня так, всей бригадой… Однако, не получив ответа, не обиделся. И его хлопец тоже недавно пошел, тоже не сказавши, куда…

Кони глухо, все еще робко перебирали копытами на бревнах парома. Вокруг, в предвесеннем раздолье, беспокойно, радостно гомонила полая вода, в пустынном мраке грозная и прекрасная. Над стремительной холодной бездной невидимо сталкивались, шуршали, кружили на месте и вновь устремлялись по течению серые ноздреватые льдины. Мелкие. Уже последние.

Алесь, держась за перила, с поводьями в правой руке, стоял рядом с конем, глядел в терпкую, тревожную тьму. Что слышал, что, казалось, видел, что представлял… Думал о первом под оккупацией кануне весны.

Вспомнил с теплой усмешкой слова Крушины:

«А там и ночка придет, когда кто-нибудь постучит в окно: «А ну, вставай, пошли биться за свое».

Алесю постучали в такую же, как сегодня, ночь. Поздно было, но он не спал. Завесив со двора соломенным матом окно, он писал за кухонным столом, крепя связь с великим и родным миром, который непременно придет… Постучал кто-то, приподняв угол мата, в стекло — негромко, как свой.

Это был Костя Вербицкий.

Алесь узнал его — еще за дверью — сперва по голосу. Во мраке сеней они обнялись. Спустя три года, целую вечность, после того утра, когда Алеся проводили в польскую армию. Тогда Костя пришел и на улице, истово, по-народному, первый раз в жизни поцеловал его неловким поцелуем простой, грубоватой и, как теперь издали видно, хорошей юношеской дружбы. В закутке-кухне, при тусклом свете коптилки, Алесь еще раз, потрясенный, узнал своего Костю, и весь мир закружился у него в душе. Весь мир — и кровь на сером, мшистом заборе, и натруженные руки, протянувшиеся к сыну!.. Руневич прикусил губу и, еле сдерживая слезы, глухо сказал… не то, что хотел, — словно остерегаясь ненужных слов:

— Садись-ка лучше здесь, у окна…

Костя бежал из плена, пришел к себе в Лань неделю тому назад. Не застал уже и хаты. Мать нашел за Неманом, у родичей. Там и переоделся.

— Видишь, уже хожу, стою — и не качаюсь…

Он улыбнулся — тот же, прежний Костя, или, вернее, его призрак: слабый, измученный, точно переряженный в старческую, до жути немыслимую худобу…

…Алесь их видел, пленных красноармейцев. Не тех, в Германии, и не тех, разумеется, что жили по деревням, у своих людей…

В январе пасынковцев погнали с обозом. Везти в город «собранные» фашистами для фронта кожухи и валенки. Фурманок тридцать, в жгучий мороз, ранним утром ехали они по обочине широкой улицы, вдоль бесконечных руин. А им навстречу… Нет, пленные уже не шли — они и не лежали даже, где упали и были добиты, по дороге с вокзала в лагерь. Навстречу обозникам, что шли рядом с санями, на обледеневшей после вчерашней оттепели мостовой алели замерзшие лужи нашей… в нашем городе — нашей крови!..

— Их недавно грузовик подобрал, — сказала Алесю укутанная платком, заплаканная женщина в пальто, с бидончиком. — Всю-то ноченьку слышался крик. И стреляли…

Одна лишь рукавица лежала на мостовой рядом с красным пятном. Не разобрать, из чего и как сшитая за проволокой. Нескладно огромная, сжатая в черный окостенелый кулак…

Всего и осталось от людей.

— Их там, за парком, закапывают, где лагерь. Длиннющие ямы, одна за одной…

Руневич снова увидел это, глядя при свете коптилки на друга, слушая его скупой рассказ о пережитом. Как он ходил в этих колоннах призраков, длинных, страшных, еле двигающихся колоннах, которые каждый день — и на ходу и на ночлеге — прореживала смерть. От немощи, от вахманской руки. Как он сох за проволокой, в отрепьях красноармейской формы, мок под дождем и костенел на морозе. Как помирал с голоду — долгой, на множество дней, часов, минут растянутой смертью. Как он наконец бежал…