Птицы небесные. 1-2 части

В этом походе мы крепко сдружились с Виктором. Он сделал много отличных фотографий и было видно, что красота горной природы и величие Памирских вершин тронули его душу. Киевлянин был более сдержан, но доволен своими впечатлениями. Они спешили вернуться на свою метеостанцию, которую оставили на попечение редактора. Но этот поход с молитвой по горным тропам и ущельям настолько впечатлил Виктора, что он тут же уволился с метеостанции, чтобы иметь свободное время на путешествия по горам. Он начал сотрудничать с местным издательством как прекрасный иллюстратор детских книг. Что касается Петра, то его жена все больше становилась недовольна религиозными поисками мужа. Их скорый разрыв уже был предрешен. В несколько дней он рассчитался на работе и устроился на гидрометеостанцию, став ее безсменным начальником.

Ранней весной вместе с художником мы совершили поездку в Гарм, где он хотел сфотографировать виды хребта Петра Первого, а для меня эти места были воспоминанием о хороших людях, встречу с которыми подарила мне жизнь. Любуясь величавой панорамой огромной реки, омывающей подножие передового хребта Памира, я не смог удержаться от стихотворного вдохновения при виде бледного диска луны, выплывающего из застывшего нагромождения мощных ледников, лежащих на плечах заоблачных горных великанов.

* * *

Горечь слов на ветру прозвенит.
Станет звук их невнятен и груб.
Ты простишься, а сердце щемит,
И дыханье, сорвавшись, летит,
Повторяя движение губ.

Тебя обнял дорог поворот,

Чтоб с собою увлечь навсегда.
Та река, что в пространство течет,
В нем конец и начало берет
И уходит в него без следа.

И сквозь утра горячую плоть

Ты дороги почувствуешь дрожь.
Даль откроет глаза и вздохнет,
И безмолвно тебя позовет,
И в нее ты навеки уйдешь…

* * *

Содрогнется во сне и наклонится ветвь,
Изогнется излука, реки преломляя поток.
Час приходит, и ласковый свет,
Обезсилев, ложится у ног.

Вновь очертится круг над обличьями дня,

Безконечной дугою охватит молчанье долин.
Ночь отступит и вечность проникнет в меня
И заполнит до самых глубин.

Вновь исчезнут границы привычных вещей,

Если в них устремлю я внимательный взор.
И предстанет их суть, и душа содрогнется пред ней,
И полюбит ее с этих пор.

В Душанбе я уговорил родителей отдать мне маленький флигель во дворе, где устроил себе жизнь по Пештовинскому образцу: стал жить без всякой мебели. Постелив курпачу, тонкий азиатский коврик, я спал, молился, читал и даже печатал на пишущей машинке, сидя на полу. Мама была шокирована моим восточным аскетизмом, но для меня это было самым простым и привычным образом жизни. Сидя на полу с книгой, у раскрытого настежь окна, слыша распевающих на все голоса скворцов, я любовался нежными молодыми листьями винограда, насквозь просвеченными весенним солнцем, словно детские ладошки на свету, и мне казалось, что я чувствую биение каждой жилки на нем и каждое дыхание легкого ветра в бездонном небе, скользящем сквозь листву. Поэтому сочинять стихи не требовалось, они писались сами.

* * *

Откроем окна: жизнь ярка!
Скворец на ветке суетится!
О, в этот день наверняка
Все невозможное случится!

С душой заговорят ветра

На языке необъяснимом,
И ни сегодня, ни вчера,
И ничего неповторимо!

Растений тонкая рука

Махнет приветливо с разбега,
И сад стряхнет, как облака,
Остатки мартовского снега!

Все эти стихотворения появились в журнале «Памир», а некоторые другие стихи периодически печатались в газете «Комсомолец Таджикистана», где художественным редактором в отделе поэзии работала талантливая молодая поэтесса, уже издавшая несколько поэтических сборников. Когда я принес домой только что вышедший из печати журнал и несколько газет со стихами, мама, прочитав их, прослезилась, а отец, водрузив на нос старенькие очки, внимательно прочел все стихотворения:

— Стихи — это хорошо. Главное — сказать кратко. Пиши дальше. Мне нравится.