Птицы небесные. 1-2 части

Как ни прилагал я усилия и как ни старался войти в полноту духовной жизни, не выдуманной мной самим, а следующей по стопам святых отцов, однако все более убеждался в том, что в ней недостает чего-то самого главного, без чего все мои попытки удерживать в душе присутствие Бога превращались в безполезную погоню за несбыточной мечтой. Я всем сердцем ощущал, что не имею соприкосновения с традицией православной аскетики и больше доверяю своим выводам и суждениям, не подкрепленным вескими рассуждениями опытного святого человека, духовного отца и старца. Это горькое осознание ошибочности моих самостоятельных путей острой занозой сидело внутри меня, сводя на нет все мои усилия и странствования в поисках спасения.

Я начал молиться Богу о встрече с настоящим наставником и учителем святости, которого я полюбил бы, как родного отца и мать. Иногда в отчаянии я выходил на порог в темные и бурные осенние ночи и, стоя лицом к ветру, взывал в непроглядное волнующееся пространство: «Господи, приведи меня, недостойного, к духовному отцу, ибо без него я блуждаю в потемках, как эта тьма пустыни, носимая пыльным ветром!» Я верил, что отчаянный голос мой будет непременно услышан, и потому настроился терпеливо ожидать встречи с самым необходимым человеком на свете — своим старцем. Я уже не придумывал себе его образ и не доверялся снам, лживо толкующим мои ожидания, но неуклонно стремился довериться во всем Богу, веря, что Он лучше меня знает, каким должен быть мой духовный отец.

За продуктами приходилось ездить в долину по разбитой асфальтовой дороге. Вначале нужно было взбираться вверх на небольшой перевал, затем двадцать километров вниз, с пустынного жаркого плато в зеленую пойму мелкой реки, текущей из далеких ущелий Гиссарского хребта. В лицо на въезде в долину ударял влажный воздух. Мириады мошек, тысячи бабочек носились над полями. В лицо веяло свежестью и запахом поливных плантаций герани. В поселке был шумный, пропахший дымом шашлыков базарчик, где можно было купить арбуз величиной с колесо арбы и дыню длиной с мой велосипед. Шум и толчея восточного базара, смешанные с дымом жарящегося мяса, запахом плова и постоянно орущей узбекской музыкой, буквально оглушали после пустынного безмолвия.

Но в этой приречной долине находилось мое третье утешение. Там протекал большой Кызылкумский канал, шириной метров двадцать и очень глубокий, возможно, глубиной метров пять-шесть. Вода текла по всей долине из длинного водохранилища, питая хлопковые поля и безчисленные сады. Примчавшись из пустыни, прокаленной солнцем, к быстро текущей, манящей своей прохладой влаге канала, я бросал велосипед и, раздеваясь на ходу, прыгал в голубую чистейшую воду с берегового постамента. Тот, кто жил в пустыне, знает невыразимое ощущение подобного счастья, когда тело со всех сторон окружает вода, прохладная, голубая, чистая и сладкая, перемешанная с пузырьками воздуха, вызванными прыжком с берега. Вдоволь наплававшись, я заезжал на базар, чтобы запастись там лепешками и овощами. Уложив их в рюкзак за спиной и приторочив к раме велосипеда среднего размера арбуз и такую же дыню, я медленно ехал под палящим солнцем по дороге. Здесь у меня в запасе имелась одна маленькая хитрость. Я дожидался кишлачного трактора и хватался рукой за борт прицепа. Этот трактор тащил меня вверх со всем грузом, до самого перевала. Никогда не было случая, чтобы тракторист не оказал мне помощи. В зеркальце рядом с кабиной я всегда видел улыбающееся лицо водителя. Наверху, помахав на прощанье рукой моему помощнику, я спускался вниз, в мой прокаленный солнцем маленький оазис.

В трех километрах от центра оазиса, примыкая к пескам, где росла только пустынная колючка, стоял наш железный вагончик с приборами, в который летом можно было войти, лишь набрав в легкие побольше воздуха. Недалеко от вагончика жил старик сторож, «бобо» по-узбекски, с непременной длинной бородой и смеющимися прищуренными глазами. Большую часть дня он лежал на кошме под единственным абрикосовым деревом в своем крохотном саду, или спал прямо под жарким в упор бьющим азиатским солнцем. Рядом журчал маленький родничок. Он часто приглашал меня на чай, а я привозил ему небольшие угощения из города. В самую страшную жару старик всегда был одет во множество халатов, пил горячий чай и нисколько не потел.

— Бобо, — говорил я ему, — не жарко?

— Жарко нет! — добродушно посмеиваясь, отвечал он. — Хороший!

Если летом пустыня — это безжизненный лик смерти, то зимой и весной — это безконечный разноцветный живой простор ярко-зеленой травы и множества цветов, особенно — качающихся под ветром красных маков. По зеленеющим холмам блеют отары, слышны крики пастухов и во всей панораме чувствуется что-то библейское. Взобравшись на холм, стараясь не наступать на цветущие пламенеющие маки, я открывал Псалтирь и с огромным наслаждением читал вслух псалмы. Так началось пробуждение моей души под первым веянием милости Божией.