Птицы небесные. 3-4 части

Не хочу говорить ни о чем!
Разве только еще — о цветах,
И о небе еще — голубом,
И о белых на нем облаках.

И немного еще, лишь чуть-чуть,

О безбрежности дали морской,
И совсем уж немного, что грудь
Переполнена, Боже, Тобой!

«Отче наш, сущий на Небесах!» — так заповедал Ты обращаться к Тебе через Сына Твоего. Если Ты — Отец, значит там, где Ты пребываешь, и есть истинное Отечество мое. А поскольку Ты сказал, что оно на Небесах, значит, Отечество мое — Небесное и не от мира сего. Потому тщетно вести поиски его на земле, ибо все земное, как туман, который не удержишь в руках. Подобно туману и тело мое: пока хожу, то вижу его, а когда засыпаю сном земным, подобием смертного сна, то покидаю его и оно тает, словно скоропреходящее земное облако. Тогда отвращаю я умный взор от земли сей и погружаю его внутрь себя, иду глубже тела своего, понимая преходящую сущность его, прохожу сквозь помыслы, подобные птицам в небе, — вспорхнули и нет их; оставляю душу мою с ее легкокрылыми желаниями и страстями, ибо все, чего желает она и за что сражается с людьми, — исчезает в мгновение ока; и там, освободясь от всего временного, нахожу себя самого, изначально сотворенного Тобою, Боже, — негибнущий и непреходящий дух мой, безмолвно ждущий просвещающей благодати Твоей, Христе, дабы преображенному и просвещенному ею вселиться во дворы Господни, которые Ты поместил в глубинах духа моего. Слава Тебе, Отче наш, — Отечество и Царство наше Небесное!

САМОЕ БОЛЬШОЕ СЧАСТЬЕ

Что есть добро, Господи? Совершенное соединение с Тобою. Тогда все, что отделяет от Тебя и от уподобления Тебе, есть зло. Когда тело мое подчиняется мне и дает возможность молиться Тебе, оно благо, но когда оно бунтует и устремляется в мир, то становится злом. Беру добро и воздержание и отрекаюсь от зла и распущенности. Когда ум спокоен и уравновешен и пребывает во внимании к Тебе, он — благо, но когда рвется, подобно жеребцу, к вещам мира сего, то становится злом. Беру добро — обуздание ума и успокоение его, и отрекаюсь от зла, рассеянности и беспокойства. Когда сердце мое всецело обращено к Тебе, Христе, оно благо и в нем поселяется непрестанная молитва, благодать, Богосозерцание и все благое. Но если оно неистово жаждет страстных впечатлений, когда из него исходят осуждение и ненависть на все живое, тогда оно — зло. Беру добро — чистоту сердца и благодать, и отрекаюсь от зла — страстных пожеланий и состояний его. И так во всем, что существует, вижу жертвенность. И тогда все становится благом, когда есть самоотречение. А высшее самоотречение — это святая любовь Твоя, Боже, ибо она никогда не ищет и не имеет своего, но всегда пребывает в Тебе и с Тобою, любовь моя, Христе!

Убедившись, что на Фиваиде жизнь наладилась и вошла в свою собственную молитвенную колею по уставу Иосифа Исихаста, который наше братство старалось посильно исполнять, а ремонт келий продолжается своим порядком, я отправился к монаху Григорию, переживая за его здоровье. В горах сильно парило и я весь вспотел, добравшись до монастыря… То, что я увидел, сильно огорчило меня: старец уже не выглядел так бодро, как в прошлый раз, а угасал на глазах.

— Отец Симон, присаживайся! Прости, что я лежу… Болезнь взяла свое… Должно быть, немного осталось… Скоро умру, — промолвил он, остановив на мне внимательный взгляд серых глаз.

— Отче, может, Бог продлит еще ваши годы! Ведь вам еще жить да жить…

— Нет, дорогой, я знаю. Потому и говорю с тобой. Раньше я бы рта не раскрыл. Молчи обо мне. Не хочу, чтобы кто-нибудь узнал обо мне, пока я жив… Рассказывай, с чем пришел…

Я с большим удовлетворением рассказал о своих достижениях, подробно остановившись на каждом переживании.

— Отец Симон, глупо удовлетворяться только лишь созерцательными переживаниями! Если ты думаешь, что дух твой подобен пространству, тогда он у тебя должен быть ни к чему не привязан. Имеешь ли ты такое отречение? Если ты считаешь, что все люди подобны Ангелам и пребывают во Святом Духе, то когда какой-нибудь человек захочет тебя убить, сможешь ли ты бестрепетно и смиренно принять смерть от его руки? А когда кто-нибудь начнет восхвалять тебя, сможешь ли ты выслушивать его похвалы бесстрастно?

Я молчал, пристыженный этими вопросами.

— Полагаю что нет, отче Григорие, простите меня, — наконец выдавил я из себя.

— То, о чем мы будем говорить, самое сокровенное, что есть на земле. Это передается из уст в уста. Как я слышал от своего духовного отца, как слышал от других монахов-подвижников, о которых не знает мир, так и я буду говорить о том, что было, есть и пребудет до скончания веков — о сокровенном священном созерцании…

Старец поднял глаза к иконам: