Птицы небесные. 3-4 части

У старца словно прибывали с каждым мгновением силы. Сестры, стоявшие в уголке палаты и женщины-врачи начали плакать. У меня тоже слезы струились из глаз. Я не мог наглядеться на своего любимого старца: «Благодатное солнышко жизни моей, выздоравливай и укрепляйся ради всех нас, любящих тебя, отче дорогой и ненаглядный!» — неслышимые слова выговаривало мое сердце. Я не отрывал взора от сияния мудрых и добрых глаз духовника.

— Ты по-прежнему на Фиваиде? — спросил он, слегка задыхаясь.

— Да, батюшка.

— А как старец Симеон? — тихо проговорил старец своим хрипловатым голосом.

— Лежит возле храма святых апостолов Петра и Павла, отче, под кипарисовым крестом. На Рождество отошел. Отпели и похоронили на Фиваиде.

— Так, так… Царство ему Небесное! Сверстник мой, монах Симеон, да… — Духовник перекрестился. — А где теперь отец Херувим?

— На Кавказе. Уехал туда вместе с братством. А как вы, батюшка? Как себя чувствуете?

Старец снова улыбнулся своей кроткой и чистой улыбкой:

— Душа моя в неизреченной радости возносит Богу хвалу: «Слава в Вышних Богу и на земле сердца — мир Божий, всякий ум превосходящий, и в человецех, душе моей, — неизреченное благоволение…»

Словно ребенок, батюшка восседал среди белых простыней и подушек, как будто в его облике Сам Господь восседал на облаках небесных. В этот миг он был удивительно похож чем-то на Христа, вознесшегося на Небеса…

— Сестры, подарки, несите подарки отцу Симону для Афонских братьев!

Монахини принесли старцу пакеты со сладостями, которые он вручил мне в руки.

— Вам пора отдыхать, батюшка! — строго сказала монахиня, прислуживавшая больному духовнику. — Вам вредно долго сидеть…

Она сурово оглянулась на меня. Отец Кирилл послушно лег на подушки и поманил меня пальцем, улыбаясь.

— Симоне Ионин, любиши ли меня? — прошептал он.

— Вы знаете, батюшка, как сильно я люблю вас! Я очень, очень вас люблю…

— С Богом, отче Симоне, молись обо мне, а я буду молиться о тебе! С Богом! — благословил он меня.

Это была наша последняя встреча. Я вышел в коридор с лицом, залитым слезами.

— Батюшка, прямо чудо какое-то! — наперебой говорили сестры. — Старец до этого лежал, не говорил, и даже не шевелился. А тут сам поднялся и даже разговаривал так бодро… Вы бы почаще к нему приезжали, раз у батюшки от вашего приезда так здоровье улучшилось…

В Москве мне пришлось ездить с кислородным баллоном, легкие уже не выдерживали столичного воздуха. Не задерживаясь, мы улетели в Грецию. На Фиваиде нас встретили радостно. Где-то на чердаках отыскался старый пожелтевший устав скита: постная седмица, всенощные бдения по четкам, литургии по воскресеньям.

— Надо же, как получается! — радовались братья. — Оказывается, сами того не зная, мы живем по древнему Фиваидскому уставу, который благословили игумен Макарий и духовник отец Иероним!

В Фиваидскую библиотеку мы привезли из Москвы первые издания книг старца Софрония «Видеть Бога, как Он есть» и «О молитве». Почитая Афонских подвижников и учеников Иосифа Исихаста, я всей душой принял книги отца Софрония, которые словно убрали некую завесу и явили мне полноту духовной жизни и ее безграничные просторы. Благодаря чтению его книг, в сердце моем сами собой объединились все периоды моей молитвенной жизни — и в Абхазии, и в Греции. Греки, сербы, болгары, румыны и даже далекие копты, с их своеобразным Православием, — все они стали открытием глубин православного духа, который не знает границ и расстояний. Во мне созрело глубокое убеждение, что без книг старца Софрония в современном Православии образовалась бы огромная и ничем не восполнимая брешь.

Из Троице-Сергиевой Лавры позвонил отец Анастасий и рассказал, что наместник благословил издать сборник стихов из моего кавказского периода. Я хотел, было, предупредить издателя, чтобы не печатали попавшие в их руки черновики, но мой друг сообщил, что архимандрит Феофан уже благословил, не принимая никаких возражений: «Печатайте все!» Спасибо этому необыкновенному человеку, одаренному и талантливому деятелю Церкви, с которым то и дело пересекалась моя жизнь. Отец Агафодор продолжал перевод своих первых книг с греческого языка, на мой взгляд очень удачный. Но все эти небольшие радости быстро сменились сильной скорбью: я узнал, что монах Григорий скончался и погребен на монастырском кладбище. С грустью стоял я неподвижно у простенького креста. Все уходит, все лучшее, что встречалось в жизни, уходит, словно не желая быть ею, как будто с какой-то легкостью просто и незаметно оставляя ее и возвращаясь в неизменное и вечное, что не имеет в себе никакой скорби.