Птицы небесные. 3-4 части

— Отче, давно хотел у вас спросить: как бороться со страстями Иисусовой молитвой?

Отец Херувим на мой вопрос откликнулся с доброжелательностью:

— Страсти, отче Симоне, настолько держат сердце, что даже когда разум понимает неправильность и даже греховность поведения, он не имеет сил оторваться от неприязни к близким и осуждения их. Дьявол извне держит сердце в плену страстей, не имея возможности полностью пленить душу, ибо внутри ее пребывает Бог. Иисусова молитва, сильней которой нет ничего ни на земле, ни на небе, разрубает, как мечом, и отсекает эти рабские связи с миром и диаволом, держащим этот мир в своей власти. Тогда вся природа человека, дух его, преображается благодатью и обретает спасение во Христе, сокровенно живущем посреди сердца человеческого. Но для этого предстоит пройти сильные брани, ох, отцы и братья, какие сильные и страшные брани…

— Батюшка, почему так происходит: ходит человек в церковь, молится, причащается, а потом неожиданно впадает в грехи, словно неверующий? — спросил я, любуясь добрым морщинистым лицом духовника, которое поражало своей детской простотой.

— За умом не следят… Думают, само все устроится и они без трудов спасутся и станут святыми! А враг тут как тут… Если монахам трудно, что говорить о мирянах… Чем миряне отличаются от монахов? Не умеют переносить духовные брани!

— А что же практически нужно делать, отче, чтобы одолеть страсти? — заинтересовавшись беседой, спросил архимандрит.

— Отец архимандрит, нужно постоянно отслеживать — происходит ли в нашей душе духовное возрастание или, наоборот, оно уменьшается? То есть ослабевают ли страсти или же нет? Утихает наш ум или еще воюет против нас? Если духовное восхождение остановилось, значит, еще есть тайное осуждение ближних или скрытый ропот на обстоятельства, которые составляют наш крест. А если будешь думать: «Становлюсь я святым или нет?» — то это тоже уловка диавола, ведущая душу к дьявольской гордыне…

— Отец Херувим, вам нравится место, где вы поселились?

Мне было интересно узнать его отношение к Сочинскому побережью, зная, как он любит Абхазию. Духовник искоса глянул на игумена, потом честно ответил:

— Не спрашивайте, отче… Даже на этом месте, красивом, спокойном, мир все равно близко, а душа тоскует об Абхазии, о том золотом времечке, когда мы жили в нашей уединенной келье с отцом Паисием, — завздыхал старец.

— Так ты что, отец, снова в Абхазию настроился? — Бровь игумена недоуменно поползла вверх. — Уж и это место тебе не нравится? Отец Кирилл благословил же тебя скит не оставлять!

— Слова батюшки я слушаю и исполняю, отец настоятель. Только вот душа, — монах приложил детскую руку к своей груди, — тянет и тянет в Абхазию.

— Нечего, нечего, отец Херувим, про старое вспоминать… У тебя здесь народу сколько, им и занимайся! Как-никак монастырский скит…

— Благословите, отец игумен, и простите меня, грешного… — Духовник неожиданно поднялся с лавки и упал в ноги архимандриту.

— Ладно, ладно, вставай! Что с тобой сделаешь? — засмеялся отец Пимен. — Смотри сам, где тебе лучше, я препятствовать не стану…

После отъезда игумена, убедившись, что отец всем обеспечен, и уладив его пенсионные проблемы, я уехал в Абхазию. На Решевей меня ожидали одна приятная новость, другая — неприятная. Василий Николаевич привез нам плуг и борону для вспашки огорода и теперь осматривал наше пчелиное хозяйство. Он с видимым удовлетворением убедился в отличном состоянии пчелиных семей и теперь уверял, что в это лето у нас может быть хороший взяток.

— Вообще, к слову сказать, отец Симон, у вас Филадельф — просто талант! И Евстафий — ничего себе, но иеромонах ваш — самый лучший пчеловод на Псху после меня!

Он умел сказать, этот сельский балагур, вызвав на наших лицах улыбки. Но другая новость заставила меня опечалиться: при всех своих талантах эти двое насельников скита перестали ладить друг с другом и иной раз даже не разговаривали, сторонясь один другого. Крепкая «дружба» между иеромонахом и иноком куда-то улетучилась. Бывало, между ними вспыхивали раздоры по каждому пустяку.

— Отец Евстафий, что у тебя произошло с иеромонахом? Почему у вас такие плохие отношения? — спрашивал я.

Инок угрюмо отвечал, не поднимая головы от наковальни, на которой он выпрямлял гвозди для подков:

— Ничего не произошло. Я просто его видеть не могу! — В каждый удар молотка он словно вкладывал свое раздражение.

Пришлось обратиться к отцу Филадельфу.

— Отче, ты же понимаешь, что Евстафий надорванный человек, будь к нему снисходительнее! — уговаривал я иеромонаха.

— Батюшка, быть снисходительным можно только к тому человеку, который искренне ошибается или заблуждается! А если я начну закрывать глаза на его поведение, он мне на голову сядет и погонять начнет…

Видя неуступчивость иеромонаха, я уходил к себе в церковный притвор, пытаясь молитвой заглушить боль от недружелюбности обоих монахов.