Птицы поют на рассвете

Торопливо пожала Ирине руку и тотчас растворилась во мраке, точно ее и не было.

Ирина зябко повела плечами и, соединив руки, глубже забрала их в рукава стеганки. Огляделась, посмотрела вверх, подумала: «До чего же небо страшно, когда лишено света». Постояла немного, как бы привыкая к тому, что осталась одна. Неуверенно сделала шаг, другой, будто проверяла, сможет ли сама идти в лес. Она боялась темноты. Боялась всего, что приносит с собой ночь, и нужно было собрать все мужество, чтоб противостоять ночи. Ирина пробиралась сквозь густую темноту. Где-то тут прятались рыжие полянки, и зеленоватое болотце, на котором тянулись красные гирлянды клюквы, и фиолетовое озеро с желтым берегом, и бурая, загоревшая под летним солнцем тропинка — все, что видела Ирина, когда днем проходила здесь. И она вызывала в ночи эти добрые видения, и видения послушно возникали перед нею, как среди бела дня, такие ясные, отчетливые.

«Не думай о страшном…» — вертелось в голове. В самом деле, не надо думать. Не надо настраиваться на это. Но от самой тишины было страшно, а когда под ногами пробуждалась сохлая трава, пугалась еще больше, и хотелось закричать, чтоб услышать себя.

С неба струился звездный свет, и свет этот чуть приоткрывал пространство. И чтоб ощутить пространство, поверить в него, Ирина рванулась и побежала. Она побежала, и все невыносимое оставалось позади, будто кончились страх и одиночество, которые только что в себе несла. Глупо. Глупо. Глупо. Там, у ворот бомбового склада, когда вышел комендант, когда ее могли убить, расстрелять, страх овладел ею на минуту, на одну маленькую минуту, и она быстро справилась с ним. А сейчас, сейчас зуб на зуб не попадает. Глупо. Глупо. Ведь совсем недалеко, у горелых сосен, Костя… Он дожидается ее. Напрямую же — пустяк, с километр… Какой там километр, она бежит уже сколько…

И от мысли, что ее ждет Костя, что еще недавно была она во власти опасности и выполнила боевое поручение, ей стало хорошо. Она думала о Косте. Мысль о нем, как свет в полдень, окрашивала все, что она делала и что сделает когда-нибудь.

Она и не заметила, как произошла в ее жизни перемена. Что-то новое и большое, чего и не выскажешь, возникало в ней, и росло, и росло, и заполнило всю ее. Этого, казалось, ждала она всегда, во всяком случае, с тех пор, как ощутила себя взрослой. Она отдавалась этому чувству, как отдаются синей волне у берега моря, и чувство это творило жизнь такой, какой ее видело радостное воображение. И прибавляло силы, и защищало от несчастий, уже случившихся, и бед, которые еще предстоят.

Ирина бежала и думала о Косте, и это приблизило его настолько, что он был уже возле. Но спокойствия все равно не испытывала, его не мог принести и Костя.

Карманный фонарик, как светляк, мигнул было, погас, опять мигнул. Он остановил ее бег.

— Ирина… Я… — тихий, твердый голос.

— Костя!

И уже не было ночи, страха, леса и всего, чем полон ночью лес, когда человек в нем один.

Она спросила:

— Давно ждешь?

— Показалось, давно. Все время боялся, не так пойдешь и заблудишься, — сказал Левенцов, и она поняла, чем были заняты его мысли.

— Чего было волноваться. Я же знаю, где горелые сосны.

Левенцов сверился с компасом. Они пошли. Тьма давно убрала все, что было на пути, и исчезли ориентиры, которые Левенцов запомнил, когда шел сюда из лагеря. «Ничего, — успокаивал себя. — Пока будем идти лесом, взойдет луна. А с луной и ориентиры вернутся».

— Как же там? — наклонил Левенцов голову.

— Рассказывать как попутчику или как лейтенанту докладывать? — шутливо откликнулась Ирина. Ей было хорошо от сознания, что выполнила задание командира, первое задание, и оттого, что возле нее он, Костя. Он был рядом, у самого плеча, она чувствовала его теплое, ровное дыхание. Хотелось как можно дольше идти в лагерь.

До лагеря было далеко, и она уже успела опять пережить минуты, когда с Оксаной подъезжала к часовому у ворот, когда из караулки вышел комендант и стал читать ее удостоверение, когда въехала на территорию склада и, стараясь казаться ко всему равнодушной, посматривала, где что. Вполголоса рассказывала Левенцову, что видела и что слышала.

— А теперь, Костя, что будет?

Левенцов помедлил с ответом.

— Это дело командира.

Впереди мигала голубоватая звезда. Они шли на нее. Звезда указывала путь. Она двигалась просекой, потом спустилась в овраг, потом вышла на голый простор и снова забралась в лес. Они смотрели на звезду и шли на нее. Звезда все время была впереди.

— Скорее бы все это кончилось, Костя, — голос Ирины стал грустным, тяжелым. — Войне бы конец.

Надежды, которые когда-то, как все надежды юности, обещали скорую радость, отошли сейчас далеко, и — казалось ей — понадобилось бы бессмертие, чтоб они сбылись.

— И еще долго вот так? Война эта?

Левенцов молчал.

Потом она услышала:

— Не знаю.

Покачал, наверное, головой. Она смотрела на него, но во тьме не видела этого.

— Ну все-таки? Неужели это может длиться долго? Не один же человек, не сто, — целый народ страдает. Долго? Да?