Птицы поют на рассвете

— Так что? — взглянул Кирилл на Ивашкевича.

Ивашкевич смотрел перед собой, раздумывая.

— Ты что — против, комиссар? А пошлю. Все равно пошлю.

— Попросить у доктора Эрнста удостоверение, что Хусто выписан из госпиталя, — сказал Ивашкевич. — Тогда риск наполовину снят.

— Я тоже подумал об этом.

«Эрнст даст». Кириллу вспомнилось, что у Хусто рубец на груди. Ранение в Каса-дель-Кампо…

— Не только удостоверение, но и форму обязательно, — продолжал Ивашкевич. — Эрнст раздобудет в госпитале. По-немецки Хусто говорит, плохо, но говорит.

— А испанцу лучше и не надо.

Кирилл медленно обошел вокруг стола и остановился перед Хусто.

— Дело опасное, сам понимаешь. Если это наш Фернандо, попробуй сговориться с ним. Он может нам здорово помочь.

Хусто улыбнулся. В нем пробудилась гордость — тут никто, один он годится для этого опасного дела, так только что сказал командир.

— Да, камарада.

— Алесь подбросит тебя к городу. А там, братец, ориентируйся и действуй. Но помни: осторожность во всем. В каждом шаге, в каждом жесте. Особенно в риске. Все время, братец, помни об этом. Возвращайся в Теплые Криницы, в хутора. Ночью. Мы Петра предупредим. Он выведет тебя в лагерь.

— Только так, Хусто. — Ивашкевич посмотрел на него в упор. — Только так. Одно дело испанец среди немцев, другое — один в лесу. На память свою не полагайся и сам дорогу не ищи.

— Так что? — обнял Кирилл Хусто. — Ни пуха ни пера?

— Да, камарада.

31

Петро ждал в перелеске.

— Шалик пришел, — сказал он, увидев Кирилла. — Я писал тебе.

— Где его хата?

— А свернешь от моей — и на правый хутор. Как увидишь вязы, смотри на пригорке хату с перебранной крышей. Еще приметь — колодезный сруб под крашеным козырьком.

— Не напоремся там на распивочный полицейский взвод? Нас-то всего трое, — показал Кирилл на Ивашкевича и Пашу.

— Нет. Хлопец не гулящий. Как приходит — по хозяйству хлопочет. Батька ж у него староватый.

— Тогда так. Пока мы глушняком доберемся, ты, Петро, ступай дорогой к Шалику. Если что не так, выходи, мы тебя увидим.

Они выбрались из чащи, огляделись. Хата от хаты отстояла далеко — хутора, хутора… Перелески скрывали их, отгораживали друг от друга. Кирилл искал вязы и хату с перебранной крышей. Нашел. Заметил и колодезный сруб с крашеным козырьком. Петра не было видно нигде. Что ж, можно заходить.

— День добрый! — приветливо сказал Кирилл, широко открывая дверь. Ивашкевич и Паша тоже вошли в хату.

Петро сидел, закинув ногу на ногу, курил и толковал со стариком, наверное, отцом Шалика. Склонившись над столом, что-то строгал худенький паренек. Он был похож на мальчика.

— Добрый день, — сказали Ивашкевич и Паша. Они не спускали с парня глаз.

Тот побледнел. Резким движением отставил рубанок, отскочил от стола, протянул руку к стене, где на крюке висел автомат.

— Не хватайся за оружие, — спокойно остановил его Кирилл. — До перепалки не дойдет. А дошло бы, то нас, видишь, сколько.

Шалик в нерешительности помялся. Потом глаза все поняли и сдались, упорствовали только руки, они все время теребили подол гимнастерки. Старик вскочил с топчана, выронил изо рта толстую цигарку, она, еще дымясь, лежала у ног. Он весь трясся. Петро тоже поднялся.

— Никакой тревоги, товарищи, — сказал Кирилл, усаживаясь на топчан. — Мы не гитлеровцы. Садись, папаша, — обратился он к старику.

Старик был не в состоянии даже шевельнуться.

— Пришли к хорошим людям, и на́ тебе — встреча!.. — посмотрел Кирилл на старика, на молодого Шалика. — Или не в ту хату забрели? — слышалась в голосе дружеская нотка.

— Ой, боже! Товарищи красноармейские, так его ж насильно, — вымолвил старик наконец. — Ой, боже… — ломал он руки. — Пусть вот человек скажет.

— Истинно насильно, — сказал Петро.

— Знаем, что насильно. Потому и пришли с миром. Так будем разговаривать? Или как? — Кирилл с полуулыбкой смотрел на Шалика, показывая, что терпелив и может ждать сколько угодно.

Шалик молчал, но по всему было видно, что решение уже пришло к нему.

— Делайте, что хотите. Я ни в чем не виноват, — сказал он.

Ивашкевич успокоенно присел у дверей. Паша вышел и, укрывшись за вязами, озирался по сторонам. Но было безлюдно и тихо.

Шалик опустился на топчан возле Кирилла, поставил локоть на стол и ладонью поддерживал подбородок. Желтоватые непокорные волосы торчали на голове, как солома из омета, разворошенного ветром, веснушки, словно солнечные точки, покрывшие щеки, и вздернутый нос придавали его облику трогательно-детское выражение. «Совсем мальчик», — подумал Кирилл. И только тяжелые измученные глаза удваивали его возраст.

Кирилл уже знал, что Туча — большая продовольственная база и охраняют ее двенадцать гитлеровцев и девять полицаев. Начальник охраны пожилой и трусливый и потому, что труслив, очень жесток. Работают там женщины и подростки из окрестных селений. Работают за похлебку, которую дают им два раза в день.

— Есть в Туче и склад оружия и боеприпасов, — сказал Шалик. Он сосредоточенно смотрел в пол, стараясь не отвлекаться, чтобы припомнить все. Он замолчал, мысль его искала то, что еще ускользало из его взволнованной и потому нетвердой памяти. — Лошади вот.