Птицы поют на рассвете

Оля оглядела окружавший ее мир: снежный сквер в тускло-розовом свете заходящего солнца, пустые базарные рундуки — это все, что от него осталось. А еще немного, и этого не будет. Вечер уже не наступит, и ночь не придет, и нового дня не будет. Ничего не будет… А что же будет? Должно же что-то быть… Мысль эта не оставляла ее. «Вот и последний час мой», — говорил ее взгляд. Последнего часа не бывает, она уже знает это. Бывает последняя минута, и это была самая долгая минута в ее жизни. Хотелось запомнить этот сквер, и все остальное, и до боли в глазах смотрела, смотрела. «Неужели доведется когда-нибудь вспомнить это?»

Она смотрела в глубину, далеко, на заснеженные крыши, на голые, недвижные деревья, на высокие старинные башни за ними, смотрела так, словно все это последует за ней куда-то, куда и вообразить не могла. Колющая быстрая боль тронула сердце и ушла, может быть ее заглушило что-то такое, что сильнее боли, и потому она перестала ее ощущать? Она повернула голову — на помосте, в шаге от нее, стоял Федор. Она увидела его лицо словно в багровой татуировке — щеки в ссадинах, кровоподтеках, круто проступали разбитые скулы. Со связанными назад руками стоял он, твердый, невозмутимый. «Как памятник», — подумалось ей. Она улыбнулась ему. Теперь она знала, что улыбалась…

Из кузова выволокли Мефодия.

Он никак не мог прочно опереться на сдвинутый с места протез и, чертыхаясь, трудно двинулся к помосту. Лицо его, обросшее щетиной, потемнело, словно мрак камеры оставил на нем свой след. Только на непокрытой голове, чуть позолоченной заходившим солнцем, еще более рыжими казались свалявшиеся волосы. Потертое демисезонное пальто с оторванными пуговицами распахнулось, и видна была серая рубаха, спереди выдернувшаяся из-за поясного ремня и обнажившая голое тело, удивительно белое и живое.

Он шел медленно, тяжело припадая на деревяшку. Конвоир поторапливал его прикладом автомата.

— Шнеллер…

— Да постой, сволочь, успеешь, — остановился Мефодий, переводя дыхание. — Никуда не убегу. Видишь?.. — кивком показал на протез.

Подбежал полицай, толстый, плечистый, щекастый, в шапке-ушанке, низко посаженной на лоб, в бушлате, на рукаве повязка со свастикой в круге.

— Ну-ка! Долго стоять будешь?

— Ага. — Мефодий двинулся дальше.

Полицай зашагал сзади, подталкивая его в спину.

— А ты, сволочь, отойди, — огрызнулся Мефодий. — Понял, нет? Пусть лучше немец ведет…

— Поразговаривай, тварь большевицкая… — Полицай сдвинул ушанку на затылок, и Мефодий, оглянувшись, увидел круглые злые глаза.

К помосту приблизился офицер в шинели, плотно пригнанной, словно кожа на молодом теле, с румяным, должно быть, от мороза, лицом. Он отдавал приказания. Мефодий повернул к нему свой покривленный нос:

— Эй, Гитлер. Покурить дозволь.

Офицеру перевели. Он ничего не ответил, продолжал давать распоряжения.

— Курить захотел!.. — буркнул насмешливо полицай. — У большевиков не накурился?..

— И где ж ты, сволочь такая, взялся? — сказал в сердцах Мефодий. — Мать твоя псу дала, вот ты и получился.

— Ах, туды ж твою… — рассвирепел полицай и всей силой толкнул Мефодия в спину, он покачнулся и едва удержался на деревяшке.

— Сволочь от… — прохрипел Мефодий, глядя то на полицая, то на конвоиров. — Гитлер швайн! — крикнул вдруг. — Понял, нет?

Офицер, конвоиры, полицаи оторопели.

Конвоир, тот, что слева, носком сапога ударил Мефодия пониже живота. Боль, словно обжигающий ток, завладела всем телом, и у Мефодия зашлось дыхание. Он растянулся на снегу, и только тогда трудный стон вырвался наружу.

Мефодия подхватили под мышки. Связанные руки с конвульсивно скрючившимися пальцами неуклюже торчали за спиной. Он шел дальше. Одна нога неловко ступала вперед, а деревяшка тянулась вслед, оставляя в снегу кривую бороздку.

— Гитлер капут! — озлобясь, крикнул Мефодий еще громче. Он снова остановился, как бы вслушиваясь в свои слова. — Капут Гитлер! Капут! Капут! — замотал головой.

Конвоир, второй, сильно двинул Мефодия в челюсть. Изо рта хлынула кровь, и снег в этом месте сделался темно-вишневым. Голова Мефодия тяжело поникла, и он почувствовал, что теряет сознание. Он медленно, болезненно, втянул в себя воздух. Холодный воздух заколол в ноздрях, поскреб в горле, и это вывело Мефодия из обморочного состояния.

Он опять увидел перед собой офицера. Тот что-то возбужденно говорил конвоирам, но глаза были презрительно устремлены на Мефодия.

— Ты, немец, хлеб мой ешь. Силой взял. Понял, нет? — громко, во весь голос произнес Мефодий. — А теперь думаешь, жизню мою берешь? Хлеб — смог. А жизню — нет. Вона где моя жизня остается! — Головой повел, показывая на толпу по обе стороны площади.

Офицеру перевели.

— Шнеллер! — нетерпеливый жест офицера.

Солдаты и полицаи заторопились у помоста, видно, доделывая что-то.

А Мефодий уже стоял на помосте и, тоже торопясь, кричал, мотая головой: