Птицы поют на рассвете

За невысокой — по пояс — каменной оградой по обе стороны базарной площади толпились люди. А за ними — автоматчики, видно, для того, чтоб никого не выпустить, пока все это не кончится. В середине площади, видел Федор, стояли два столба с перекладиной вверху. Под перекладиной — помост из приставленных друг к другу ящиков. «Все рассчитано. Все подогнано. Немцы же… Вот и ящики эти, наверное, из-под консервов…» Он умышленно думал о самых несущественных вещах, — заполнить бы время, нужное, чтоб все кончилось. Все, что сейчас происходило — гортанные торопливые выкрики офицера, сутолока полицаев, и напряженный шаг конвоиров, и виселица, — все это он не воспринимал как свое поражение. «Шпрее» все-таки дело его рук… Конечно, еще немного, и его лишат жизни. Знал же, на что шел… «Что ни говори, здорово получилось!» — пронеслось в сознании. Не как утешение, — он почувствовал свое превосходство над этими суматошливыми людьми, готовившимися его умертвить. А может быть, вдруг испугался, в последнюю минуту придет непрошеная мысль, и все в нем ослабнет, и ужас перед смертью сделает его жалким. «Нет, нет!..» Он даже мотнул головой, будто отчаяние уже коснулось его и он хочет от него отстраниться. «Здорово получилось…» — подумал снова, показалось, что докладывал обкому. А, ни к чему это! Он понимал, что старается заглушить в себе все другие мысли, и это унижало его перед собой. «Теперь — что бояться…» Он даже убыстрил шаг, конвоиры тоже. «Война. И надо быть солдатом». Вслух, наверное, произнес это, потому что конвоиры повернули к нему голову. В черном костюме, в нарядных туфлях, в кудлатой шапке истопника шел он, твердо переступая ногами.

До помоста осталось несколько метров, и, сам того не замечая, Федор почему-то замедлил движение. Конвоиры, сбившись с ноги, подозрительно взглянули на него, и снова взяли с ним шаг. Он уже смотрел не прямо перед собой, а вглядывался в лица тех, кто стоял по обеим сторонам площади.

Но удивительно — ни одного лица, которое бы узнал. Возможно, в такие минуты глаза видят широко, видят все вместе, ничего не выделяя. И, как никогда раньше, почувствовал он неотторжимую и желанную зависимость от мира, от людей, и это было слито в его сознании с существованием сына, жены. Он смотрел направо, смотрел налево и мысленно произносил: «Привет вам, товарищи, привет вам и жизнь. Не хочется мне умирать. Но что поделать, так вышло. Вы же знаете, как получилось. И стен от «Шпрее» не осталось. Я люблю вас. Всех. Оставляю вам жену, сына, он совсем крошечный. Они теперь только ваши, и вы в ответе за них, меня ведь уже нет… Они на Урале где-то. Не знаю где, ни одного письма получить не успел. Передайте же им — даже стен от «Шпрее» не осталось…»

Потом повели Олю.

Когда она ступила на примятый снег, резкий свет ударил в глаза. Но она не прикрыла их, лишь чуть опустила ресницы. Как сквозь воду, смутно проступали впереди столбы с перекладиной и, дрожа и ломаясь, плыли, неровные, шаткие, зыбкие. «Эшафот». Подумала так, как в книгах читала, будто к ней это не имело отношения. И виселица, и конвоиры, и даже боль в локтях, оттого что руки туго стянуты за спиной, существовали отдельно от нее. Она не ощущала ужаса при виде всего этого. «Но это же смерть… Да, да, смерть… Мое будущее — это еще каких-нибудь полчаса…» — дрогнуло сердце. И все равно, не представляла себе, что можно умереть сразу так, вот сейчас. Несколько минут назад в кузове машины в ней еще шевельнулось что-то похожее на страх. Но это был не страх. Может быть, жалость к себе… Страх остался там, в камере…

То, что она видела вокруг, не совпадало с миром, который существовал внутри нее и требовал всю ее без остатка, и она продолжала в нем жить, отгороженная от всего, на свете, и там был только Володя. Только лицо Володи, словно маятник, качалось перед ней, и куда бы ни склоняла голову — его лицо, его лицо… Так и шли вместе, молча и тесно, и не было одиночества, и ничего не значили ни конвоиры, ни столбы с перекладинами впереди. Она, должно быть, ступила немного в сторону, потому что ощутила удар прикладом в бедро. Наверное, было больно — удар отдался в висок, но и это не могло отвлечь ее взгляда от лица, которое, как маятник, было всюду — и слева и справа. Помост, казалось ей, находился где-то бесконечно далеко отсюда, куда и не дойти. И она шла, шла. Она глубоко дышала. Раньше почему-то не замечала, что дышит, все время дышит, а сейчас дышала жадно, дышала и думала об этом. И еще она думала, что все на свете можно объяснить и понять все можно, а это — смерть — никак понять нельзя.