Птицы поют на рассвете

— А если правильно, — Лещев повернул голову туда, где сидел большеглазый, — если: правильно, то надо выделить члена обкома, который будет заниматься этим делом. Нашего врача. Освободим его от всего другого. Как?

— С дорогой душой, — встал большеглазый. — С дорогой душой. Но я не представляю себе, чем, собственно, мне придется заниматься. Ну хорошо, есть медикаменты. Ну хорошо, откроем медпункты. А я?

— А ты будешь распределять медикаменты. По мере надобности. Нельзя же сразу отвалить какому-нибудь медпункту много. Немцы пронюхают, тогда беда. Повесят врача. Медикаменты теперь то же, что и боеприпасы. Не часто этаким разживешься. Так вот, грузовики те по моему указанию перегнали под Дубовые Гряды. Как раз середина нашей партизанской республики. Там, в лесу, и будет твоя контора. Начинать надо немедленно.

— Хорошо, — деловито и весело сказал большеглазый и в знак согласия наклонил голову. — Если немедленно, то мне надо кому-то передать Сариновича. Кому?

Большеглазый взял из казана большую картофелину, счистил с нее кожуру и сел на место.

— Я и хотел сказать, что этой операции надо приделать другой конец, — обращался Лещев ко всем. — Сариновича уничтожать нет пока смысла. В Лесное бургомистром назначен немец. Случай довольно редкий. И для нас это серьезный сигнал. Возможно, что-то затевают там немцы. Донесли нам, что соображают насчет концлагеря. Для устрашения, значит. Лесное-то далековато от прежней белопольской границы. Учли немцы, народ там двадцать пять лет жил при Советской власти. И воспитан по-советски. И жить хочет, как жил, по-советски. Вы же знаете, когда Гитлер напал, на старосоветской, так сказать, территории население дало ему чёсу, как надо. Я не хаю людей, вынужденно находившихся под ногой Пилсудского, но закалка все же разная… Вот и поставили бургомистром немца. Саринович же — помощник бургомистра — находка. Находка, если нам удастся заставить его работать на нас. Послушай, — повернулся лицом к Кириллу. — Этот самый Саринович, подлец Саринович, с немцем бургомистром — в твоей зоне. Осмотрись, что к чему, и возьмись за него. Это будет тебе с руки. И не в том даже дело, Саринович и такие, как он, твои возможные помощники. От них ты можешь узнать кое-что важное. А потом мы решим, что делать с ним…

— Сволочь он, — кинул с места большеглазый. — Сволочь! Вопрос ясен: смерть!

Кирилл и Ивашкевич взглянули на большеглазого. Он держал в руке недоеденную картофелину.

— Мы Сариновича не милуем, — тихо произнес Лещев. — Временно приостанавливаем приведение приговора в исполнение. Так, Кирилл, товарищ Ивашкевич, Сариновича поручаем вам.

— Что ж, раз решение обкома, — откликнулся Кирилл, вставая.

— Садись, дружище. Последнее, — Лещев помолчал с минуту. — Вопрос об открытии ресторана в городе обсуждать сейчас не будем. Думаю, мы с Федором сами разберемся. Ресторан надо открыть, и мы его откроем, и разработаем порядок связи с ним. Как?

— Правильно, — ответил кто-то за всех.

— Тогда будем разбредаться.

Лещев вышел из-за стола, остановился посреди избы.

— Третий час, — сказал глухо. — Дальние как раз до света и доберутся к себе. — Прислушался. — Чуете, как льет? Мокрая будет дорога.

— Зато спокойная, — подошел к Лещеву крутолобый, который докладывал о боеприпасах. Он натягивал на себя брезентовый плащ. — Ни одна сволочь на дороге не попадется.

Кирилл проснулся, открыл глаза, и все вмиг улетучилось, словно и не спал. Но не сразу сообразил, где он.

— Э, братцы, да мы на печи!

— И вставать не хочется, — приподнял голову Ивашкевич.

Паша лежал навзничь, с открытым ртом и гулко храпел.

— Не война, а сплошное удобство. Печь, сухие подштанники…

— Может, чуток еще подремлем? — сонно попросил Ивашкевич.

Кирилл посмотрел на часы: шесть пятнадцать. Темно. Из-за полога над окном видно, что темно.

— Идет! Пятнадцать минут. Чтоб кости собрать.

Когда они вошли в комнату, где ночью шло заседание обкома, она показалась им просторней, чем вчера при лампе. За столом, ладонью подперев голову, уже сидел Лещев, побритый, пахнувший земляничным мылом. В углу на гвозде висело домотканое серое полотенце, такое же, каким утирались и они. Они опустились на скамью у самой двери.

Окно напротив было свинцового цвета, и на стеклах дрожали еще не просохшие капли. Кирилл вспомнил о дожде и с удовольствием почувствовал на себе сухую сорочку.

В конце стола шумел самовар, весь в пятнах, с помятыми боками; на газете, постланной поверх кумача, буханка хлеба и возле — две раскрытые банки мясных консервов с немецкими наклейками.

Рядом с Лещевым они увидели того, басовитого. Теперь, в белеющем утреннем свете, они рассмотрели его — седоватый, вытянутое сердитое лицо, выпуклый лоб, шрам на правой щеке. Потертый ватник расстегнут, под ним гимнастерка, схваченная кожаным ремнем с блестящей звездой на пряжке. Он потягивал из эмалированной кружки кипяток и что-то сообщал Лещеву. Увидев вошедших, поставил кружку на стол, угрюмо опустил глаза и умолк.