Птицы поют на рассвете

— Костя! Михась! — повернулся к ним Кирилл. — Всем тут делать нечего. Мы с Пашей и Якубовским понаблюдаем за дорогой, а вы топайте в этом направлении, — показал он на карте. — Через болото, видите? А там вывернете к хутору. Посмотрите, что за хутор. Проход на Гиблый мимо него. Валяйте.

Левенцов и Михась вошли в камыши. Навстречу бежал ручей, покружил возле кустов, потом, то сверкнув под сорвавшимся с неба лучом, то потускнев, прикрытый набежавшим облаком, уходил в сторону. Обогнув хутор, вовсе пропал из виду. Высокие соломенные крыши делали похожими две передние избы на хорошо вывершенные копны. Окна заколочены досками крест-накрест. Поперек дверей тоже набиты доски. Остальные избы заслонил ельник, лишь крыши высунулись в короткие просветы.

А за ельником тюкал топор. Стук доносился глухо, неясно.

— Выйдем? — неуверенно предложил Левенцов.

— Понаблюдаем, — сказал Михась.

Они услышали негромкий голос. Ветер бережно нес к ним песню. Казалось, то пело само утро, тихое и грустное. Они слегка раздвинули камыши: девушка в резиновых сапогах собирала на болоте клюкву. Девушка пела, не повышая и не понижая тона, как бы только для того пела, чтоб не ощущать одиночества, чтоб все время слышать себя и не потеряться в этом пустынном и угрюмом просторе. Левенцов смотрел, как легкими движениями подтягивала она с моховой кочки нить с зелеными язычками и сбрасывала в лукошко маленькие огоньки.

— С хутора, должно быть, — поделился Левенцов догадкой с Михасем. — Или из ближайшей деревни. Больше неоткуда.

Они видели, как не спеша двигалась девушка к камышам. Левенцов и Михась слышали булькающий звук болотной воды. Девушке было лет девятнадцать, не больше. Чуть спустившийся платок открывал волосы цвета яровой соломы, короткая стеганка распахнулась, и видна была ситцевая кофточка, она облегала небольшую упругую грудь.

Девушка подошла совсем близко. Левенцов видел даже, какие розовые у нее щеки. Он вопросительно взглянул на Михася: выходим. Еще на минуту продлил он ее спокойствие.

— Здравствуйте, — шагнул Левенцов ей навстречу.

Она обмерла от неожиданности, выронила лукошко, и огненные капельки покатились по земле.

— Ой, немцы! — опрометью кинулась прочь. — Немцы! Немцы!

Левенцов бросился за ней.

— Стойте! — схватил он девушку за руку. — Стойте! — Он чувствовал, как дрожали ее пальцы.

Она пыталась поймать зубами дергавшуюся губу, но это не удавалось. Левенцову стало ее жаль. Он отпустил ее руку.

— Вы, значит, и немцев-то не видели? — сказал он удивленно и как можно спокойнее. — Разве мы похожи на немцев?

Она качнула головой. Руки опущены и недвижны, как мертвые, на них лежал след страха. От волнения румянец стал таким жарким, что казалось, когда отпылает, на щеках останутся пятна ожогов.

Наконец напряженное выражение сошло с лица девушки. В глазах уже не было испуга.

— Так неожиданно это, так неожиданно… — Она не могла сообразить, что действительно происходит и что добавило воображение.

Левенцов поднял с земли лукошко.

— Возьмите. Пригодится. Клюквы нынче много.

Девушка равнодушно взяла лукошко, она не знала, что делать с ним дальше.

— Вы не из Ленинграда? — Наивная надежда возникла в ее взгляде. — Вы не из Ленинграда? — не сводила она с Левенцова ожидающих глаз.

— Почему же непременно из Ленинграда? — улыбнулся он.

— Не знаю, — улыбнулась и девушка. — Понимаете, я из Ленинграда.

Из камышей вышел Михась. Она приветливо посмотрела на него.

— А сейчас-то вы откуда? — требовательно спросил он. Ему явно был не по душе совсем не относившийся к делу разговор. — Не из этого хутора?

— Да, — ответила девушка, не замечая его суровости.

— Какой это хутор? — еще спросил.

— Хутор Ручьи.

— Немцев нет? — смотрел на нее Левенцов.

— Давно как-то заходили. Забрали все и ушли. Вернее, уехали. На машине были. Я их и не видела, как раз копала за избой картошку.

— Потому и приняли нас за немцев? — засмеялся Левенцов. — Хутор большой?

— Четыре избы. В двух никто не живет. Вон в той, видите? — жила Тарасиха. Сын ее в армии. В Красной, в нашей, — поспешно уточнила она. — В прошлом месяце Тарасиха умерла. А в соседней избе жили две сестры-колхозницы. Тетя Катя и тетя Фрося. С детьми. Тетя Катя летом отправилась куда-то, говорила, на заработки. Явились полицаи и сказали, что сбежала к партизанам. Тетю Фросю и детей расстреляли. А нас заставили смотреть. — Глаза девушки расширились от ужаса, казалось, они все еще смотрели на это.

Она рассказывала медленно и, пока рассказывала, грустно глядела в сторону хат, словно все это происходило сейчас.

— Значит, два дома. Так. А еще два?

А еще две избы — за ельником. Одна дедушки Нечипора. Ему лет семьдесят пять. Он слепой. В гражданскую войну потерял глаза. Жила с ним внучка Оля, ровесница ее. Тоже городская. Когда началась война, приехала к дедушке Нечипору. Недавно отправилась в город, а там, на базаре, была облава, и угнали ее куда-то. Говорят, в Германию. Ничего о ней не известно. Один теперь дедушка Нечипор…

— А вторая изба? — смотрел на девушку Левенцов.

— За избой Нечипора наш дом, — перешла она на скороговорку. — Но мы из Ленинграда.