Публичные фигуры. Изобретение знаменитости (1750–1850)

Если рассматривать увенчание Вольтера лаврами под таким углом, весь эпизод приобретает совсем иной смысл, гораздо более глубокий, чем ему обыкновенно приписывают. Это не столько неизбежный этап на пути от Ферне к Пантеону, сколько образное и противоречивое проявление знаменитости Вольтера. Его знаменитость неоднозначна. Служит ли она признаком его гения, как хотели думать его поклонники и те, кто примыкал к его точке зрения в диспутах? Или это просто веяние моды, свидетельство падения нравов, как полагали его противники? Или прав Мерсье, видевший в ней доказательство изменчивых желаний публики, «любопытства, принявшего форму эпидемии», которое даже самых великих писателей превращает в простой объект любования и развлечения, лишая их возможности работать? Другой наблюдатель, Симон Ленге, адвокат, журналист и памфлетист, выражает сходное мнение, упрекая публику в превращении писателя в «театрального героя». Церемония чествования Вольтера была, на его взгляд, пустым фарсом, «ребяческим кривлянием, которого бы публика сама устыдилась, если бы только люди, собравшись вместе, не теряли способности думать. Разве не походило все это на игру марионеток, еще более непристойную, чем представление в бульварном театре, куда ходит чернь?»[51] Бросается в глаза легкость перехода от «публики» к «черни». Если с XVIII века и до наших дней различные проявления знаменитости становились столь легкой мишенью для критики, виной тому неоднозначное отношение к публике, чьи суждения принято порицать.

Историки не без основания подчеркивают повышение роли «публики» и «публичного мнения» в XVIII веке. Именно к ним теперь принято апеллировать в разговоре о достоинствах и недостатках театральных постановок, о несправедливостях в политической сфере и так далее. Впрочем, восстановление публики в правах до сих пор остается незаконченным, неполным. Ее вечно подозревают в подверженности манипуляциям, в необъяснимой тяге к сиюминутному, в скоропалительных суждениях, вынесенных сердцем, а не разумом, в потакании своему любопытству, в поверхностности. Газеты тех лет, осуждая неумеренность восторгов публики перед Вольтером, противопоставляют ей беспристрастность суда потомков: «Могущественная секта пустила среди нас свои корни. Чего только она не делает, чтобы соблазнить чернь, обвести вокруг пальца толпу болванов и добиться своего! <…> Только наши потомки, лишенные какого бы то ни было предубеждения, пристрастия, партийного духа, смогут определить ему место, которого он заслуживает». Здесь друг другу противопоставляются два типа времени и два общественных явления. Синхронность, сосуществование публики и знаменитости, способствует необъективности оценок и облегчает «оболванивание толпы», тогда как слава основана на беспристрастном суде потомков, олицетворяющих «людей вкуса» и культурные институты.

Таким образом, знаменитость – не просто переходный этап между репутацией писателя в «республике словесности» и посмертной славой великого человека. Она дает начало новым практикам и нарративам, зависящим от внимания прессы, от возросшего распространения портретных изображений, от интереса публики – явлений, суть которых стремились понять удивленные современники. Неожиданное (для нас) сравнение Вольтера с Воланжем-Жано, великого писателя с площадным шутом, свидетельствует о том, что знаменитость распространяется не только на литераторов и художников. Театр и зрелища – вот истинный мир знаменитостей; именно здесь по преимуществу и рождается культура знаменитости. С них мы и начнем наше исследование.

Глава вторая Общество спектакля

Городские общества Старого порядка подчинялись законам представительства. Отправление власти требовало зрелищ и ритуалов, разнообразных сложных представлений, начиная с въезда в город короля и заканчивая дворцовыми праздниками. Культура аристократии, сохранявшей привилегированное положение, ставила ценность индивида в зависимость от его общественного статуса. Простолюдин и придворный сознавали, что каждый из них играет определенную роль, воплощает определенный статус, и никому бы не пришло в голову противопоставлять своему публичному образу подлинную, «настоящую» внутреннюю сущность. К такому представлению о социальной игре хорошо подходит метафора theatrum mundi: жизнь – это представление, вечный спектакль, где каждый должен действовать в соответствии с предписанной ему ролью. Рост городов в XVIII веке, появление густонаселенных мегаполисов вроде Парижа и Лондона, а также Неаполя и Венеции, где жителям приходилось все время взаимодействовать с незнакомыми людьми, в первое время лишь усиливали подобное положение вещей: в теорию о социальном человеке, играющем определенную роль и озабоченном впечатлением, какое производит на зрителей его игра, была привнесена свежая струя. Из пьесы, за которой с небес следит лишь Господь Бог, theatrum mundi превратился в спектакль, где люди представляли себя друг другу[52].