Публикации на портале Rara Avis 2018-2019

В моём детстве было место на Пушкинской площади в Москве, вернее, за этой площадью на бульваре, что приводило меня в трепет. Это была скульптура, а, вернее, барельеф на стене, оставшийся осколком старого времени. Он изображал человека, крутящего огромное колесо. Мышцы человека были напряжены и выпуклы. Под ним было написано: «Все наши надежды покоятся на тех людях, которые сами себя кормят».

Здание это было когда-то типографией Рябушинского и до сих пор сохранило слова «Утро России» на фасаде. Строил его знаменитый архитектор Шехтель.

Этот привет от ленинского плана монументальной пропаганды, и пассажа из статьи «Посмотрим!» критика Писарева. Там говорится: «Характер закаляется трудом, и кто никогда не добывал себе собственным трудом насущного пропитания, тот в большей части случаев остается навсегда слабым, вялым и бесхарактерным человеком. Это значит, что вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят и из которых действительно сформировались первые и постоянно формируются новые представители базаровского типа. Надежда покоится на тех, которые сами себя кормят».

Итак, то был привет из романтизма двадцатых годов, от того культа пролетариата, который воспринимался в те годы совершенно серьезно. Слова эти в городе времён позднего социализма воспринимались с иронией, стилистика этого барельефа казалось неуместный, а уж когда советская журналистика употребляла фразу «гимн труду», это было образцом неуместного пафоса.

И вот прошло много лет, и я ехал по России на поезде, и напротив меня сидела странная пара — не то отец с сыном, не то хозяин с подмастерьем. Я гадал, кто они, потому что перед тем, как заснуть, они разглядывали какую-то схему и прикидывали напряжение в проводах. Старший был с окладистой бородой. А младший с довольно жидкой, но когда они достали походный погребец, я подумал, что и сто лет назад так могли ехать купец с приказчиком, что-то сосредоточенно высчитывая, и строитель с помощником, да и ничего не прерывается в этом мире, когда человек привязан к своему делу, а не к одному только удовольствию. Оказалось потом, что это семейное дело: двое умельцев ставили датчики расхода топлива на корабельные моторы.

Их сменили молодые люди, едва за двадцать, что ехали на конференцию нефтяников. От их разговоров в купе сгорела бы от ненависти любая феминистка, и всё же они были прекрасны. Это были не менеджеры. А инженеры, работающие на нефтеперегонных заводах. Не то, чтобы состоятельные, скорее — нет, а один из них хвастался своим инженерным знанием. Он рассказывал, и не мне, а товарищам, что в офис не пошёл, там унижение и шелест бумаг, там давят на тебя, там ты никто, а вот завод — это живой организм. Я тогда ещё исподтишка внимательно посмотрел на этого нефтяника, не рисуется ли он перед случайным попутчиком? Но нет, я для него не существовал, но он по-настоящему хвастался перед своими сослуживцами. И говорили они о работе с отрадным азартом, как нечасто говорят в столице. С не меньшим азартом, впрочем, они ругались по поводу футбола, сетуя на то, что непонятно, где его смотреть.

А потом я видел инженеров-связистов и ездил с ними по сложной местности у Уральских гор. Там, на горах, торчали бело-красные решётчатые вышки, и внутри запертых домиков перемигивалась лампочками аппаратура ретрансляторов.

Жил я долго, и видал много людей. Среди них было много весёлых халтурщиков, с которыми было приятно ездить куда-нибудь. Видал я и людей тяжёлых, которые смутное своё раздражение и неудачи от жизни объясняли почвой и судьбой. И, хоть были они разных убеждений на словах, а выходило всё одно — работают они плохо, оттого что начальство отвратительно и климат у нас неважный.

У писателя Конецкого есть морской дневник, в котором он пишет: «…за Арнольдом Тимофеевичем надо глядеть в четыре глаза — не по Московскому водохранилищу плывем…

Пятьдесят семь лет. Бывший военный, давно получает пенсию капитан-лейтенанта. Служил в гидрографии на Севере в промерных партиях. Вероятно, отсюда недоверие к любой глубине на карте. „Я знаю, как их меряют!“ — говорит Арнольд Тимофеевич с многозначительностью посвящённого человека. И ясно делается, что сам он мерил глубины отвратительно. И потому не верит ни одной на карте»[339].

Этим летом мне повезло, — за всё время я видел только одного человека, что не любил свою работу. Он был не очень трезвым железнодорожником, ехавшим в отпуск. Так он мне прямо и говорил: работу ненавижу, все воруют, но за друзей рот порву, и грусть накатывала от того, что человек не на своём месте. «Беги, — думал я про себя, — Беги, ищи своё место, а то замёрзнешь, как одинокая пчела зимой».

Это невысказанное вслух раздражение писателя Конецкого я очень хорошо понимал, потому что недовольство — вещь естественная. Но вовсе не так, как его персонаж, ругается человек, накрепко привязавший себя к любимому делу. Дело это вовсе не обязательно техническое, а, можно сказать, любое. Куда не кинь взгляд, найдёшь человека, что любит своё дело и не допускает в нём халтуры.