Публицистика

Одной слезой река шумней.

А ты всё та же - лес да поле,

Да плат узорный до бровей...

Так было им сказано до революции. В 17-м году Блок вернулся в Петроград. После Октября он написал "Двенадцать". И после этой поэмы до самой смерти за три года он не сказал более ни строки стихов. Он мерз в очередях за вяленой рыбой, работал над статьями на различные темы, которые ему заказывали. Был бесконечно кроток и смиренен. Он не хотел и не мог покидать России.

Поэма "Двенадцать" - это то, уже сверхчеловеческое под конец ясновидение, о котором Блок таинственно поминает во всех книгах:

. . . . . . . . . . . . .

Ветер взвихрил снега.

Закатился серп луны.

И пронзительным взором

Ты измерила даль страны,

Откуда звучали рога

Снежным, метельным хором.

("Снежная Маска")

Пронзительным взором Блок проник в снежную ночь. Он услышал трубные рога революции, ее дикий посвист, ее яростные шаги и над метелями, над вьюжной ночью:

Ангел, гневно брови изламывающий,

Два луча - два меча скрестил в вышине...

("Снежная Маска")

Революция, со всем буйством, кровью, муками, с безумными и сверхчеловеческими мечтаниями, включена, как в дивном кристалле, в "Двенадцати".

. . . . . . . . . . . . .

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим...

. . . . . . . . . . . . .

В белом венчике из роз

Впереди - Исус Христос.

Наконец, - с к а з а н о с л о в о. Так, поэт, всю жизнь певший о нисхождении во тьму, о тоске и безнадежности русской, грешной ночи, объявил, уходя от нас, весть, радостней которой не было: Р о с с и я с п а с е н а. Двенадцать разбойников, не ведавших, что творили, будут прощены.

Пронзительным взором он проник в бездну бездн тьмы. Он увидел Христа, ведущего через мучительство ту, у которой окровавленный плат опущен на брови.

Блок закрыл глаза навсегда. Теперь он знал, зачем его сердце так любило и так бедствовало. Он знал имя той, кого, кружась в огневых кругах своих недолгих лет, он настиг в горном терему.

Так любить, как возлюбил Россию Блок, мог бы только ангел, павший на землю, ангел, сердцу которого было слишком тяжело от любви.

Блок умирал медленно, - истаял, отошел.

Последний свет

Померк. Умри.

Померк последний свет зари.

ПЕРЕД КАРТИНАМИ СУДЕЙКИНА

Передо мной картины Судейкина: вот - чудесный, полный поэзии, радости и юмора, мир старинных пейзажей, дворянских усадеб, хороводов под зеленой синью рощи, жеманных молодых людей, влюбленных в сельских красавиц: оживший мир беспечной прелести и любви, над которым купидон, выхоленный в бабушкиных перинах, натягивает свой лук. Вот - ярмарки, балаганы, петрушка, катанье под Новинским, где все пьяным-пьяно, где на тройке пролетают румяные купчихи, а курносый чиновник, томясь от вожделения, глядит им вслед. Вот - жарко натопленные мещанские горницы, кабинеты в трактирах, с окошком на церковный двор, непомерные бабищи, рассолодевшие девки, половые с каторжными лицами, и тот же курносый чиновник утоляет вожделение за полбутылочкой рябиновой. Вот - сказочный мир глиняных вятских игрушек. Вот - упившийся сладострастием и ленью Восток, - Грузия, Персия, Армения. Вот, наконец, портреты современных нам лиц, взятые в какой-то особой, таинственной, жуткой их сущности.

Стоишь, очарованный этим несравненным поэтом, насмешником, мистиком, могучим и яростным колористом, и спрашиваешь, - из каких глубин выросло это искусство?

*

Для меня рассуждения об искусстве всегда сводятся к одному: искусство (живопись, музыка, поэзия и др.) это - сеть, которою улавливается дух жизни и, уловленный, заковывается в кристаллы звука, слова, краски, формы.

Кристаллы эти разрушаются временем, но искусство снова и снова закидывает сеть. По богатству улова судят о богатстве века. Но есть и другое различие в этих уловках вечности: степень их насыщенности вечным, тем, что в искусстве мы называем Красотой.

Об этом, в сущности, и говорят, когда говорят об искусстве, или когда по нем судят о современном ему веке.

*

Ловцы вечности строят свои формы из хрупкого и тленного материала жизни. Формы обуславливают содержание: жизнь довлеет над творчеством. Действительно, нельзя кровавый закат насытить радостью ясного утра. В этом трагедия искусства и его неуставаемая борьба с формой, - с жизнью сегодняшнего дня.

Только в редкие эпохи счастливого и пышного расцвета жизни искусство современно ей, - тогда оно обожествляет эту жизнь, тогда - улов щедрый и Красота совершенна.

Но такие эпохи редки. Обычно взор искусства в поисках формы обращен назад, в глубь отошедшего времени, и чем тусклее современность, тем пронзительнее взор в глубину.

Но здесь снова трагедия: давно отошедшие формы прекрасны, но мертвы, их не наполнить вином бытия, как не наполнить истлевшего меха. А то, что живо, - тускло и безнадежно.

Мы только что пережили подобное время в искусстве: десятилетие перед мировой войной.

*