Пугачев

В Симбирске переговоры о взятке возобновились. Речь шла уже о подкупе не только конвойного Попова, доставившего Пугачева в Симбирск, но и подьячего и секретаря. Денег у Пугачева не было, он все ссылался на суммы, якобы хранившиеся у Филарета. Попов запросил Филарета. Игумен денег, конечно, не прислал, и Пугачева направили в Казань. Здесь ему прочитали филипповский донос. Пугачев от всего отпирался. Он говорил, что действительно, будучи пьяным, назвал себя перед Филипповым Петром III, но казаков к побегу не подговаривал.

С самозванством и самозванцами не шутили, особенно с такими, которые действовали среди взбунтовавшихся яицких казаков. Сам казанский губернатор Брандт приехал посмотреть на преступника. Самозванец имел очень жалкий вид. Казалось невероятным, чтобы такой несчастный человек мог выдавать себя за императора всероссийского и поднимать казаков на бунт. Брандт донес в сенат, что «все это произошло от сущего его [Пугачева] невежества»…^{61} и что он не видит необходимости придавать особое значение этому делу. Губернатор предлагал судить казака на основании указов о беглых из Польши и «учинить ему, Пугачеву, наказание кнутом и послать на вечное житье в Сибирь».

Пока решалась его судьба, неугомонный Пугачев принимал меры к новому побегу. Он вспомнил о Щелокове, о котором ему говорил Филарет на Иргизе. Выходец из крепостных крестьян, Щелоков выбился в богатого купца, подрядчика и промышленника. Как и многие купцы, теснимые дворянами, стоявшие далеко от вершин политической власти Щелоков ударился в раскол. Раскольник он был ревностный. Богобоязненный богач, он непрочь был задобрить хмурого раскольничьего бога тем, что с мальчиком посылал несчастным колодникам пироги и калачи, раздавал им милостыню. Щелоков узнал о Пугачеве, о том, что он «содержитца по поклепному делу в кресте и бороде». Щелоков и Пугачев искали встречи. Связью между ними служил щелоковский рассыльный мальчик.

— Пожалуй, мальчик, — сказал ему однажды Пугачев, — скажи, бога ради, штоб Василий Федорович пришол ко мне, и скажи ему про меня, што я донской казак и имею до него нуждицу; пожалуйста, попроси, штоб пожаловал, повидался он со мной^{62}.

При встрече Пугачев умолчал о своем самозванстве, назвал себя преследуемым раскольником, передал поклон от Филарета и его просьбу помочь староверу-казаку. Заверил, что скупиться на взятки не надо, ибо у Филарета лежат его, пугачевские, деньги. Пугачев связался и с другим купцом Хлебниковым, тоже знакомым Филарета, и пытался добиться помощи через него. Одновременно он написал Филарету о присылке денег.

Из этих энергичных попыток ничего не вышло, Филарет с присылкой денег не торопился, купцы Щелоков и Хлебников ограничивались обещаниями и мелкими подачками колоднику. Пугачев не унывал. Его энергия и изворотливость не знали предела, особенно теперь, когда яицкие дела сулили столь заманчивое будущее. Он сидел закованный в ручные и ножные кандалы в «черных тюрьмах» под губернской канцелярией. Кормовых денег не давали, приходилось довольствоваться тем, что приносили не слишком щедрые «добрые люди». На улиц не выпускали. При таком режиме нечего было и думать о побеге.

Пугачев пожаловался, что кандалы очень тяжелы «и обломили ему руки и ноги». Сержант распорядился надеть на него «легинки железы». В них уже можно было ходить. Губернская канцелярия пришла в ветхость, ее начали перестраивать, а колодников перевели из «черных тюрем» на тюремный двор. Здесь было относительно легче, чем в темных, сырых, холодных «черных тюрьмах».

Вскоре Пугачева начали отпускать в сопровождении солдата в город «для прошения милостыни». Он чаще других ходил на Арское поле, куда арестантов гоняли на работы; тюремному начальству он казался послушным, скромным, набожным.

В тюрьме Пугачев познакомился с колодником Парфеном Дружининым. Дружинин знал лучшие времена. В 1772 году он работал целовальником по продаже соли, растратил казенные деньги, за что и попал в острог. Здесь он сблизился с Пугачевым. Частенько колодники присутствовали при порке их товарищей. Наблюдая как-то подобную сцену, Дружинин произнес грустно:

— Што, Пугачев, вот тово и смотри, што и нас так же выведут да пороть станут.

Не склонный к пустопорожней меланхолии Пугачев немедленно сделал практический вывод:

— Ну, как же быть? — ответил он. — чем переменишь? Вить разве отсюдова бежать? — и сразу набросал план побега. — Нас для работы гоняют на Арское поле, так, как туда пойдем, караул за нами невелик, то, сев на судно, да и были таковы.^{63}

Дружинин купил уже лодку, но случая все не представлялось. Тем временем полая вода спала, и плана осуществить не удалось. Но упорство Пугачева, его жажда воли неиссякаемы. Пешком далеко не уйти — нужна лошадь.

— Да, лошадь я куплю — сказал Дружинин. — только, как уйдем, то куда мы денемся?

Это меньше всего смущало Пугачева: он отлично изведал все беглые места.

— Мало места куда бежать! — воскликнул он, — на Яик, на Иргиз, а не то так на Дон. Уж об этом не пекись, найдем дорогу, лишь бы отсюда как выбраться.^{64}