Пугачев и его сообщники. 1773 г. Том 1

Тогдашнее воспитание выражалось полным отсутствием знакомства с теми богатыми сведениями, которые выработала европейская литература по всем отраслям наук, а взамен того с молодых лет внушалось пристрастие к тому, что бросалось в глаза и поражало своим наружным блеском. По словам Сегюра, русские одевались, жили, меблировали свои комнаты, ели, встречались и кланялись, вели себя на бале и обеде – как французы, англичане или немцы, но «под покровом европейского лоска еще видны были следы прежних времен». Даже и при дворе презрительно отзывались о русском театре и актерах, потому только, что они русские[355], а абонироваться на весь год на французские спектакли считалось обязанностью всякого порядочного человека, бывающего в обществе[356].

«Желать открыть дорогу своим детям, – говорилось в одном из современных журналов[357], – к новым познаниям через французский язык похвально; но не иметь попечения об их нравах, любви к отечеству, любви к ближнему – безбожно».

Влияние наружного французского лоска и подражание всему французскому было настолько всеобще, что севский архиерей Кирилл Флиоринский приказал, чтобы все окружающие его в священнодействии были причесаны с пуклями и под пудрой. «Не будем вопрошать, – говорит Добрынин, – кстати ли пудра и пукли к алтарю и к распущенным по плечам волосам? Но скажем о том, что ему немалого стоило труда приучивать к сей прихоти закоснелую монастырщину; напротив чего, я, склонен будучи от природы к опрятности до щегольства, всегда его веселил смешной чоской волос и был у него образцом для других».

В день своих именин Флиоринский, назвавши много гостей и имея келейника, любившего хлебнуть через край, просил Добрынина быть на этот день распорядителем.

– Ты знаешь, сколько я люблю порядок, – говорил архиерею, – и сколь нетерпелив там, где вижу непорядок. Посуди же, могу ли я нынешний день быть покоен? Иному моему брату, русскому архиерею, было бы сие нечувствительно, но я француз! Я имел случай быть в Париже раз, но не буду и не желаю иметь случая выбить из себя порядка и чистоты парижской»[358].

Отказавшись от прошлого в нашей жизни и сделавшись слепыми подражателями всему иностранному, мы потеряли добродетели наших предков и променяли старое родное добро на новые чужие пороки. Неохотно и с трудом усваивая богатые сведения по различным отраслям наук и высокогуманные идеи европейского образования, мы перенимали только то, что манило к чувственным наслаждениям и ласкало самолюбие. Под французским кафтаном таилась грубость и жестокость, под утонченными манерами и вежливостью – пустота, изнеженность и трусость. С другой стороны, масса была невежественна и проявление животных инстинктов не редкость. Понятия о пользе общества, о любви к отечеству не существовало. «Черт меня возьми! – писал один из защитников иностранного издателю «Кошелька». – По чести моей я о вас сожалею. Вы родились в таком веке, в котором великие ваши добродетели блистательны быть не могут: ваша любовь к отечеству и к древним российским добродетелям не что иное, как, если позволено будет сказать, сумасбродство. Приятель мой, вы поздно родились или не в том месте, где бы вы мнениями своими могли прославиться. Время от времени нравы переменяются, а с ними и нравоучительные правила. Перестаньте понапрасну марать бумагу, ныне молодые ребята все живы, остры, ветрены, насмешливы, ведь они вас засмеют со всей вашей древней к отечеству любовью».

«Французские моды, – пишет Забелин[359], – французский вкус и в отношении нравов, и во внешней обстановке тогдашней общественной жизни господствовали во всей силе и с каждым днем изменяли русского человека».

– Сперва мы были просты, – говорили тогдашние старики, – правдивы и несколько грубы в обхождениях; но по неусыпному попечению господ французов, которые завели у нас петиметров, стали ныне проворны, обманчивы и учтивы. Сперва мы походили на статуи, представляющие важных людей, коими ныне украшаются сады; но теперь стали выпускными куклами, которые кривляются, скачут, бегают, повертывают головой и махают руками; сверх же того мы пудримся и опрыскиваемся благовонными водами.

Внешность и одна только внешность была достоянием общества и предметом подражания для молодого поколения. Люди истинно образованные считались единицами, а круглые невежды и люди с одним внешним лоском – тысячами. Отправление молодых людей за границу для окончания образования не приносило ожидаемых результатов. Такие лица, обыкновенно сыновья богатых родителей, привыкшие к лени и роскоши, не думали об образовании, искали наслаждений в парижской жизни, если удавалось, проматывали состояние и приносили домой запас не научных сведений, а рассказов о модах, роскоши, зрелищах и увеселениях. «Молодого российского поросенка, – написано было в «Трутне», – который ездил по чужим землям для просвещения своего разума и который воротился уже совершенной свиньей, желающие могут видеть безденежно по многим улицам сего города».