Пугливая

— Вы уверены? — спросил Дэймон.

Я снова потянулась к его руке, он сжал свою влажную от пота ладонь и сдавил мне пальцы.

Доктор нерешительно посмотрел на меня.

— Из-за отёка мозга мы не можем сейчас сказать точно…

Он замолчал. Затем откашлялся и полушепотом добавил:

— Похоже, дела плохи.

У меня шла кругом голова, пока я пыталась осмыслить происходящее. Стоящий рядом Дэймон делал то же самое. Глядя перед собой пустым взглядом, он потёр рукой челюсть. Как такое могло с нами произойти?

— Мне очень жаль, — повторил доктор.

Меня затошнило. Рука сильно горела в том месте, где ее сжимал Дэймон. У меня и так был ожёг, и теперь его прикосновение превратилось в пытку.

В тот момент я ничего не слышала. Я сосредоточила все свое внимание на боли в пальцах, на обожженной коже, со всей силы сдавленной Дэймоном. Это было довольно странным утешением, но боль меня отвлекала.

«Хуже и быть не может, — все время думала я. — Хуже этого уже ничего не может быть».

Я ошибалась.

* * *

Я помню, как на следующее утро Крис, помощник шерифа Ган-Крика и друг Лео, уводил Лео в наручниках. И когда коридор стал таким длинным? Казалось, он тянулся бесконечно. Дэймон привлёк меня к себе, обхватив за плечи, и я прислонилась к нему. Совершенно потрясённые и уставшие от борьбы, мы с ним смотрели, как Крис уводил Лео. Они шли и шли, пока не превратились в маленькие точки, а потом и вовсе не скрылись из виду.

«Это всё из-за меня», — снова и снова твердила себе я.

Когда в реанимации я держала маму за руку, на её лицо уже легла печать смерти. Она все еще держалась, и врачи говорили, что не могут дать точных прогнозов, пока не спадёт отек мозга, но она уже умерла. Теперь я это понимаю, когда пробуждаю и ворошу эти воспоминания, когда срываю восковую пелену отрицания и надежды, которая тогда затуманивала моё сознание.

Сейчас, глядя правде в глаза, я могу сказать вам, что моя мать, упокой Господь ее душу, покинула своё тело в тот момент, когда машина Лео рухнула в реку, и ее ставшее неуправляемым тело врезалось в переднюю панель.

В тот день перед тем, как уйти на работу, я поругалась с Лео. Накричала на него из-за какого-то пустяка, а затем в бешенстве убежала, оставив его на автостоянке со сжатыми кулаками и этой ужасной тоской, с этой жаждой в глазах, которая со времен Карен так никуда и не делась. Сейчас я уже даже не помню, из-за чего мы поругались. Наверняка из-за чего-то дурацкого и такого незначительного, что я давно об этом забыла.

И вот я его разозлила, он напился, залез в машину и вместе с моей сидящей на пассажирском сидении матерью протаранил защитный барьер и рухнул в реку.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лео

Настоящее время…

Как ни странно, в тюрьме «Лавлок» крайне мало любви.[1]

По крайней мере, не той любви, которой бы мне хотелось. А такой, какую пытается излить на тебя твой сокамерник, когда ты впервые туда попадаешь. Некоторые из здешних обитателей сидели в тюрьме не одно десятилетие. Им уже давно не принципиально, во что засовывать свой член.

Только не мне. Может, я и не самый здоровый парень по сравнению с некоторыми здешними заключенными, зато шустрый. Когда я был маленьким, мой дед научил меня драться, и с тех пор я не проиграл ни одного боя.

Что чрезвычайно полезно в подобном месте. Потому что меня очень устраивает неприкосновенность моей задницы.

— Бентли! — рявкает из-за двери камеры охранник.

Я закатываю глаза, соскальзываю с нижней койки и встаю на ноги. В этой камере, расположенной на шестом этаже тюрьмы «Лавлок» со мной живут ещё трое парней, и то, что у меня здесь лучшая кровать, больше всего сигарет, и меня ни разу не тронул ни один зэк, вовсе не случайность.

Другие заключенные узнали обо мне сразу, как только я сюда прибыл, чуть меньше восьми лет назад. Какой-то мудила пытался сделать меня своей сучкой. Я выколол ему глаз зубной щеткой. Теперь мы зовем его Одноглазый Эл. Люди в «Лавлоке» знают, кто такой Лео Бентли, и не связываются со мной.

Не спеша подойдя к охраннику, я вынимаю из-за уха сигарету. Здесь запрещено курить, но правила созданы, чтобы их нарушать, так ведь? Грёбаные охранники в этой тюрьме не лучше заключенных. А иногда и хуже.

Сквозь маленькое отверстие в двери мне машет конвертом Мартинес, один из наименее раздражающих надзирателей. Мое сердце на мгновение замирает.

Это письмо от Кэсси? Она наконец-то ответила на одно из тех писем, что я писал ей всё время, пока торчал в этой дыре?