Пуговица

Петр ничего не отвечал. Он ожесточенно работал.

— И кто мне велел не худеть? А? Кто мне говорил, что вся красота и жизнь содержатся в такой, как я, а не в этих худосочных эгоистках? Может, это я все придумала? Ты говорил!

Петр молчал.

— И скажешь, что тебе ее хватает? На все про все? Если б хватало, ты б о моей-то радости и не вспоминал… Не норовил бы забраться в нее… А? Не так, что ли?

— Перестань, а? — попросил Петр. — Не заводи… Дай дело доделать…

— Все должно быть по-твоему, да? — продолжала Элеонора, не меняя сложной позы, в которой велел ей оставаться художник. — Ты, как захочешь, должен иметь, а я, как мне надо, должна сидеть и ждать враскоряку?

— Ладно, — засмеялся непонятно чему Петр. — Давай! Захотела, да? Ну, давай! Избушка-избушка! Повернись к лесу передом, ко мне задом! И немножко наклонись!

Видимо, Элеонора привыкла себя чувствовать той волшебной избушкой, которая выполняла приказания своего повелителя, не рассуждая.

Она действительно повернулась «к лесу передом» — привстала на четвереньках лицом к зашторенным окнам. Петр приблизился к возвышению для натурщиков, расстегивая штаны.

Рыся видела огромный белый зад Элеоноры и спину своего мужа. Он даже брюки снимать не стал…

— Ну, что, поехали?

Петр спросил нетерпеливо, по-деловому, как у бомбилы на дороге, когда срочно надо куда-то добраться и уже неважно, сколько с тебя запросят за проезд.

Рыся закрыла глаза и старалась ничего не слышать.

Она только думала, что вот наконец-то и случилась та беда, которую она в последнее время ждала-предчувствовала. И — странно — радовалась тому, что беда эта оказалась такой… Как бы это сказать… Легко перевариваемой, что ли… Дело в том, что все живы… Все любимые живы и здоровы! Просто, кажется, одним любимым человеком станет рядом меньше… Но и он — жив и здоров. И останется рядом… Пока она сама для себя все не решит.

5. Не может быть!

К счастью, все у тех, внизу, закончилось быстро…

Петр снова усадил свою «избушку» так, как она сидела до их скоротечных утех, и принялся за работу.

— Но знаешь, — задумчиво произнесла Элеонора. — Я думаю, пора твоей слепоглухонемой все понять.

— Что ты хочешь? Дай мне спокойно поработать, а?

— Хочу, чтоб она о сыне узнала, вот что я хочу. А то ты не в курса́х, ангел небесный! У тебя сыну тринадцать лет, и ему ничего практически не обламывается, одни объедки с барского стола. Тот, ее щенок, по заграницам отдыхает, языки иностранные изучает… белый человек! А мы кто для вас?

Сын? У Петра с этой… — сын?

Вот это уже серьезный удар. Это — да! То есть ее муж, ее любовь, ее счастье вел все эти годы двойную жизнь… У него сын родился, когда она, Рыся, наслаждалась новой ролью молодой жены… Да как же так? Да возможно ли такое? И никогда ничем не дал он понять… Всегда веселый, нежный, добрый… Всегда свой, родной…

— С какой это стати она живет и ничего не знает? — трубила Элеонора. — Я — мучайся! А она — наслаждайся жизнью? Пусть и она знает!

— Все! — крикнул вдруг Петр так, что даже бегемотная пуленепробиваемая секс-натурщица его вздрогнула. — Все! Ты тут меня раскачивала, чтоб поговорить… Ну, тогда слушай. Слушай внимательно, потому что это в последний раз. Насчет знает — не знает моя жена. Это не твое дело. Потому что она — жена. Единственная. Другой не будет, даже если ты сведешь нашу с ней жизнь на нет.

Ты. Ты была первой, десятой, сотой — неважно. Она — единственной. И я тебе много лет назад сказал: как только она узнает, все, ты меня больше не увидишь. О ней — все. Точка. Скажешь ей, найдешь ее — тут я помешать не смогу. Я ничего говорить ей не собираюсь. Не из трусости. Просто хочу, чтоб она чувствовала себя счастливой. Она долго была несчастлива. Она заслужила спокойную жизнь. И я такой, какой есть, не само совершенство и не идеал, пообещал сам себе, что одному человеку на свете добрую жизнь обеспечу.

Насчет твоего сына. Хватит трындеть. Да, я давал тебе все эти годы деньги на сына. На твоего сына. Не на своего! Заметь. Я не идиот. Думал, ладно, есть возможность помочь бабе, пусть… Все-таки картинки с ней идут на ура… Спрос на них большой… Отстегну… А ты решила, что я поверил… У тебя сын родился через семь месяцев после нашей судьбоносной встречи. Не так, что ли?

— И что? — вызывающе возразила Элеонора. — Семимесячный родился. Недоношенный.

— Лечи других — меня не надо! Семимесячный… Семимесячные не рождаются три кило двести граммов. И ростом пятьдесят два сэмэ. Я ж не лох, хоть ты уверена в обратном. Я тогда подъехал в роддом. И мне сказали. Я тоже спросил — мол, может, недоношенный?.. Они надо мной долго смеялись.

— А чего смеялись? Он, может, доношенный-то семь кило бы весил! Я — пять семьсот родилась! А ты вон какой сам-то!