Пуговица

Муж проснулся рано утром, разбудил Лялю. Надо сказать, он помнил, что на свадьбе случилась какая-то гадость. Из-за него. Дословно пересказать не мог, но в общих чертах воспоминания сохранились.

Ляля восстановила скрытые услужливой мужниной памятью детали. Он схватился за голову:

– Что ж я за идиот! Ты прости меня, Ляленька! Сможешь? Очень тебя прошу, прости!

Ляля уточнила насчет тех двух случаев его отсутствия, потребовала чистой правды. Артем признался: да, был пьян. Не выдержал, напился, валялся дома в стельку пьяный. Мать прикрыла. Понимала, что иначе Ляля его бросит.

– Давно это с тобой? – расстроилась молодая жена.

– Всегда так было. Патологическое опьянение. Дед, мамин папа, тоже алкоголь не переносил, с одной рюмки несло его. Вот мне и передалось.

– Но ты понимаешь, что тебе совсем-совсем нельзя пить? Понимаешь?

– Конечно, Ляленька, конечно. Я обещаю! Даю тебе слово, что больше в рот не возьму. Стыд-то какой!

– Это же просто опасно! – сочувственно внушала Ляля на всякий случай, уверенная, что муж, твердо и добровольно пообещав, больше уж пить никогда не будет. Зачем ему пить? У них теперь счастье. Вот они вдвоем, можно наслаждаться друг другом, не таясь, ничего не боясь, узнавать, как это – любить по-настоящему, чтоб было все-все.

Муж обещал твердо, клятвенно. Потом быстро сбегал умылся, вернулся благоухающий, красивый до невозможности, восхитился ее рубашечкой в кружавчиках.

Тяжесть с души упала. Они принялись целоваться.

И так им хорошо было вдвоем, что день провели в объятьях друг друга, ненасытно лаская, обнимаясь, разглядывая, как они интересно устроены, что сливаясь, становятся одним телом, точь-в-точь подогнанным один к одному, и это единое тело не хотело ничего иного, как не разлучаться, не становиться опять половинками.

Они только к вечеру почувствовали голод, набросились на праздничную еду, заботливо убранную родителями в баночки и кастрюльки. Потом решили, что слишком долго пребывали в разлуке, испугались и немедленно восстановили целостность. Договорились даже спать так. Чтоб и во сне наслаждаться, задыхаться, стонать, вопить… Но не разлучаться ни под каким видом.

– Счастье мое! – стонал Артем, в полусне. – Нежная моя девочка. Моя! Моя!

– Ты, ты мое счастье! Да! Да! Твоя! – откликалась Ляля всем сердцем, всей глубиной своей любящей души.

Долго они не могли поверить тому, что есть друг у друга. Не просто есть! Не так надо сказать! Что принадлежат друг другу. По-настоящему. Неразрывно, нераздельно. Ну вот как рука или нога. У них на двоих было два сердца. Вернее, они были существом с двумя сердцами. И одной душой.

Неделю целую привыкали! Не выходили из дому вообще! Засыпали наспех, урывками. Почему-то очень боялись оставаться в одиночестве даже на несколько коротких минут. Казалось, вот уйдет муж на кухню за очередной порцией еды или в туалет, и все… Сказка кончится! Что-то помешает ему вернуться. Просто паника охватывала. После двухминутной разлуки встречались, как после многодневного отсутствия, с отчаянием обретения почти утраченного счастья.

Откуда брались у них силы? Вот удивительная загадка природы! Ведь потом в добрую минуту подсчитали и поразились: они спали в первую супружескую неделю никак не больше двух часов в сутки – это если все сложить. И спали-то как! В тревоге! Как бы не упустить свое долгожданное счастье! И голова ни у кого не болела, и желание не пропадало.

Чудеса да и только! На неделю выпали из обыденной жизни совершенно. И не скучали! Телик не смотрели, музыку не слушали. Упивались друг другом, сосредоточенно и самозабвенно.

– Ты меня любишь?

– Да! Да!

– А ты меня?

– Да!

После каждого такого «да» следовали поцелуи, объятия, ласки. Как будто первый раз признались в любви и жаждут удостовериться.

Через неделю выбрались к своим на дачу. Счастливые до невозможности. Родители, напуганные их худобой, старались, кормили, сетовали на неопытность детей в ведении домашнего хозяйства. Боялись, что так и будут теперь молодые недоедать.

Скучно было с родителями! В мелких бытовых заботах погрязли они! Разучились любить жизнь и друг друга!

Ляля и Артем убегали к речке, переплывали ее, оказывались на другом берегу, где за речными кустами начинались колхозные поля. Крестьянские посевы их совсем не интересовали. В кустах ракиты стоял шалашик, в котором так хорошо было оказаться в объятиях друг друга, вдали от заботливых предков, прислушивавшихся к каждому их движению за дощатой стеной дачного домика. В шалаше пахло сухой травой, листвой, рекой. Жизнь казалась вечной и бесконечно прекрасной.

Вот, собственно, как появилась на свет Рыся: от большой, трепетной и страстной любви. От доверия, нежности, неодолимого притяжения и переполняющего будущих родителей юного светлого счастья.

Поэтому она, на свое ли счастье, на беду ли, и была так хороша собой, крепка, вынослива, неколебимо сильна духом.

Скорее всего, именно там, в шалаше, в безветренный зной, под шумок веселой речной воды и зазывные крики прибрежных птиц, когда родители бездумно и жадно соединялись в своей юной любви, и зародилась ее жизнь.

Недаром сама она так любила воду, по-русалочьи, жадно любила. И глаза ее многие называли потом не рысьими, а русалочьими, затягивающими, как омут.

В минуты смятения или усталости ей достаточно было зайти в реку и поплыть против течения, чтобы сбросить с себя гнет житейских невзгод. Стихия всегда казалась ей благороднее людских игр в справедливость. Стихия умела быть беспощадной, но никогда не была мелочной. Она – или смирялась, или разила наповал.

Такие правила Рыся принимала безропотно. Именно это и было ей по плечу: сильно, благородно, бескомпромиссно.

Ах как было бы хорошо, если б все так и шло: в любви, в трудах, в заботах о новой жизни!

Почему нельзя, чтобы именно так и было? Почему?

Это что – злой рок над всеми людьми такой? Или только над отдельно взятыми, которым положено своими слезами искупить грехи далеких предков, имен которых даже семейное предание не помнит?

И что могли эти предки сотворить такого – убить ли, предать, надругаться над чьей-то любящей душой, – чтобы прекрасная юная женщина Ляля, беззаветно влюбленная в собственного мужа и верящая в возможность долгой и честной жизни с ним, страдала из года в год, изо дня в день?

Вопрос не риторический. Очень хотелось бы узнать ответ. Потому что, если известна причина страданий, крест свой нести легче. И понимаешь хотя бы, о чьей заблудшей века назад душе надо тебе молиться, чтобы с неба снизошло прощение и отпущение.

Но ответа нет и не будет.

Небо сочувственно предлагает терпеть. Или не терпеть. Выбор за человеком.

И вот это и есть самое трудное!