Пуговица Пушкина

Измученный кучер — Вася? Ваня? Гришка? — было бы интересно узнать имя этого мастера уздечки, столь несправедливо забытого историей, — доставил ответ Пушкина в голландское посольство. Д’Аршиак просмотрел его и сказал: «Этого достаточно». Вновь он отказался показать письмо Дантесу, вместо этого поздравив его с будущим браком. Кавалергард затем повернулся к Соллогубу и сказал: «Ступайте к господину Пушкину и поблагодарите его за то, что он согласен кончить нашу ссору. Я надеюсь, что мы будем видаться как братья». Двое секундантов пошли прямо на Мойку, 12, где поэт ужинал с членами семьи и Россе-том. Он вышел с Соллогубом и д’Аршиаком в кабинет. Напряженный и бледный, он в молчании выслушал ритуальные слова благодарности француза и заговорил только, когда Соллогуб сказал: «С моей стороны я осмелился обещать, что вы будете обращаться с вашим шурином как с хорошим знакомым».

«Напрасно! — запальчиво воскликнул Пушкин. — Этого никогда не будет. Между домами Пушкина и Дантеса никогда не будет ничего общего». Короткая пауза, затем он прибавил: «Но в любом случае я признаю и готов повторить, что господин Дантес вел себя как честный человек».

«Мне ничего больше не нужно», — сказал д’Аршиак и быстро ушел вместе с Соллогубом.

Пушкин вернулся в столовую и сказал Екатерине: «Поздравляю. Дантес просит вашей руки». Его свояченица, чьи нервы были напряжены, а глаза хранили следы многих бессонных ночей во время ужасных метаний между надеждой и отчаянием последних нескольких дней, швырнула салфетку на стол, резко поднялась и убежала в свою комнату. Натали последовала за ней. «Каков!» — с небольшой гримасой сказал Пушкин Россету про Дантеса.

О помолвке Екатерины Гончаровой и Жоржа Дантеса было объявлено в тот же вечер на обычном вторничном балу у Салтыковых, настоящем мучении для петербуржцев, принужденных выносить спертую духоту в невероятно набитых маленьких комнатах. Пушкин присутствовал, но своего будущего шурина демонстративно не замечал. Он говорил только с Соллогубом, который нашел его желчно-веселым и оживленным. Упрекнув своего друга за переговоры, которые тот вел, несмотря на запрет, Пушкин более спокойно добавил, что готов держать пари, что свадьбы не будет. И они действительно поспорили: сочинения Пушкина против трости Соллогуба.

Жорж Дантес Екатерине Гончаровой (Петербург, 21 ноября): «Моя дорогая, хорошая Катрин, видите, дни проходят, и ни один из них не похож на другой. Вчера ленивый, сегодня энергичный, несмотря на то, что стоял в ужасном карауле в Зимнем дворце, о чем я жаловался сегодня утром вашему брату Дмитрию, умоляя его попросить вас дать хоть как-то о себе знать… Сегодня утром я видел известную вам даму и, как всегда послушный вашим верховным приказам, любовь моя, я формально заявил, что буду чрезвычайно благодарен, если она положит конец этим абсолютно бесполезным переговорам; что если ее муж не был достаточно умен, чтобы понять, что только он один выглядел дураком в этом деле, то было лишней тратой времени с ее стороны стараться ему это объяснить».

Воспоминание

Когда для смертного умолкнет шумный день
           И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
           И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
           Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
           Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
           Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
           Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
           Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
           Но строк печальных не смываю.

Вычеркнутые строчки

Соллогуб приехал повидаться с Пушкиным под вечер в субботу, 21 ноября. Поэт опять поднял вопрос несостоявшейся дуэли. «Вы были секундантом Дантеса более, чем моим, — пожаловался он снова, — но тем не менее я не хочу делать что-либо без вашего ведома. Пойдемте в мой кабинет». Там Пушкин закрыл дверь и сказал: «Я хочу прочитать вам мое письмо к старику Геккерену. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте». Он дал гостю время устроиться поудобнее, затем сел за письменный стол, взял два листа бледно-голубой бумаги с золотым обрезом и начал читать. Его дрожащие губы и налитые кровью глаза произвели пугающее впечатление на Соллогуба, который позже писал, что только тогда он отдал себе отчет в «истинно африканском происхождении» поэта.