Пуговицы

Что это было за вино! Первый глоток показался мне раскаленной тягучей смолой, сладкая густая лава растеклась по горлу, обожгла грудь и горячим потоком омыла все внутренности. Я будто бы увидела себя изнутри, почувствовала каждую клеточку и… утратила ощущение, что у меня есть ноги, — они онемели. Внутри будто бы расправляла склеившиеся крылья чудесная бабочка.

Тягучая жидкость имела привкус времени — с горечью двадцатилетней пыли, въевшейся в черное стекло бутылки, с терпкостью давно умерших лесных ягод и насыщенной сладостью желтого (такого уж нет!) сахара. А еще — с особенным ароматом каких-то колдовских трав. Я жадно припала к пиале и поставила ее на стол только тогда, когда губы мои были уже черны, а дно пиалы засветилось первозданной фарфоровой белизной.

Старушки с любопытством наблюдали за мной и, переглядываясь, ласково кивали головами. Я с не меньшим любопытством уставилась на них. Они попадали в круг тусклого света и были похожи на два застывших дерева с глубоко потрескавшейся корой. Белые трогательные косынки с подвернутыми у висков краями только подчеркивали их дремучую ветхость. Они жили здесь сто лет, а может, и еще дольше. Из их белесых глаз струилась нежность.

Уйдя далеко вглубь — до самых кончиков пальцев, — горячая волна, нарастая, покатилась кверху. Достигнув уровня груди, она словно вымывала острые болезненные иглы, застрявшие там. Я пыталась сдержаться, но еще секунда — и волна уже бушевала в горле, затем зашумела в голове, ища выхода. Я не знала, что делать, и обхватила пылающий лоб руками.

Голова раскалывалась, пока наконец волна нашла выход и горячим потоком хлынула из глаз. Я плакала и смеялась одновременно, с каждой минутой мне становилось легче, будто бы извергала из себя змей, ящериц, черных мышей и скользких крыс. Вот какое это было ощущение…

Когда я пришла в себя, увидела, что моя хозяйка прижимает мою голову к своему плечу и белым кончиком платка вытирает мое мокрое от слез лицо.

С тех пор я больше никогда не плачу. И не потому, что не о чем, не из гордости или ложного стыда. Просто не могу…

Старушки понимающе кивнули друг другу.

— Ну так кто ж ты? Как тебя звать? Может, теперь-то скажешь? — спросила моя хозяйка, поглаживая меня по голове шершавой теплой ладонью (в эту ладонь медленно уходил страх, она словно впитывала его в себя).

— Анжелика…

Я не узнала своего голоса. И этого чужого имени, которое отныне должно было стать моим. Оно мне было чуждо. Оно принадлежало кому-то другому. Оно было пошлым, как ритмично вздымающаяся грудь глупой блондинки…

11

Я жила у Анны Тарасовны (так звали старушку) до начала зимы. И если бы не Петрович, противного вида дядька с водянистыми глазами, — осталась бы перезимовать. Петрович нагрянул внезапно. Хорошо, что дом стоял на горе и мы увидели, как он медленно ползет по тропе, словно огромный навозный жук. Его волосатые ноздри раздувались, как у дикого кабана, а испитое лицо с каждым шагом вверх приобретало бураковый оттенок. Я увидела, как испугалась старушка. Петрович был здесь царем и богом: в селе жили в основном старики, и он периодически собирал с них дань в виде самогона и продуктов.

Я спряталась на горище и просидела там несколько часов, пока он не ушел. Анна Тарасовна держалась мужественно, подливала ему самогон и хитро избегала расспросов обо мне.

— Больше он не явится. По крайней мере до весны, — сказала старушка, когда я спустилась вниз. — Скоро дорожка заледенеет и добраться сюда будет не так-то просто!

Но я была напугана и решила, что мне пора, как ни уговаривала хозяйка. Я была ей благодарна. Анна Тарасовна ни о чем не расспрашивала даже тогда, когда я начала говорить. Да и сама она была немногословна.

Через пару дней после визита участкового я засобиралась в дорогу. Старушка вынула из шкафа мою одежду (все время я ходила в ее ватнике и теплой байковой юбке), отдала пакет с деньгами, карточкой и ключами. Половину денег, несмотря на ее бурные протесты, оставила в ящике стола, остальное рассовала в карманы джинсов. Правда, пришлось забрать старый кожушок, а под кроссовки надеть толстые шерстяные носки, которые Анна Тарасовна связала для меня с неимоверной быстротой.

— Да куда ж ты пойдешь? — сокрушалась старушка. — До ближайшей станции — пять километров!

Но уже тогда я понимала, что НУЖНО идти, как будто из рукава неба выпала руна под названием «Путь»… Но тогда, той начинающейся зимой, в крошечном горном селе, не имеющем изображения не только на карте, но и, пожалуй, на фотографиях (ибо его никто никогда не снимал на фотопленку), я не могла знать, что все происшедшее со мной — не случайность, не виток судьбы и не злой рок. Рано или поздно мне бы все равно выпала эта руна.

Я вышла из дома на горе на следующее утро в пять часов. Анна Тарасовна семенила за мной до конца сада. Она встала рано и успела сварить токан — густую кукурузную кашу, поджарить гренки-«бундашки» и добрую половину этого свежайшего завтрака упаковать в мой рюкзак.