Пуговицы

Опять — бесцветно, как говорит человек, который не хочет услышать плохих новостей.

— Да, — сказал я.

И она заплакала, закрывая лицо воротником ужасного старческого флисового халата. Конечно, я никогда не видел, как плачет Елизавета Тенецкая, и вообще не представлял, что она может плакать. Такая мысль почему-то никогда не приходила в голову.

Она плакала, как и все остальные…

Я вскочил, сел рядом. Она уткнулась в мое плечо, и ее безудержный плач завибрировал во мне, как звук в камертоне.

Но мог ли я заплакать вместе с ней?

Обнял, похлопывая по худенькой спине, и проглотил жар, который стоял в горле.

Чувствовал сожаление. Тоску. И желание, чтобы этот трогательный, почти мелодраматический момент прошел.

Она отстранилась, отодвинулась подальше — очевидно, и в ней еще осталась ирония насчет мелодраматических сюжетов, вытерла глаза краешком воротника, достала из рукава скомканный носовой платок. Смотреть на ее халат и эти жесты, больше присущие людям старым, было обидно, почти невыносимо.

Она поняла мой взгляд и улыбнулась:

— У меня мало своих вещей. И те стали великоваты…

И добавила:

— Значит, ты ее нашел…

Зная ее немногословность, кожей почувствовал, что в этих словах таилась тысяча вопросов, и потому рассказал все подробно, начиная с того проклятого дня, когда пригласил ее в гости и в своем тогдашнем душевном смятении не заметил нового (тоже сто раз растреклятого!) шкафа…

Рассказал о своей находке в Черногории. О письме, которое написал по адресу Энжи Маклейн, и о письме, которое получил от нее, а затем — от того (еще более растреклятого!) американца.

Она слушала молча, низко склонив голову.

Когда я закончил, она сказала:

— Теперь понимаю… Страшно было не понимать. Но теперь…

Она опустила лицо в ладони, затрясла головой, будто заново осознавая услышанное. Если до этого момента она думала, что ее дочь просто исчезла, по причинам, никому неизвестным, попав в мясорубку какого-то несчастного случая, как это порой случается с людьми, то теперь осознание того, что эта причина — мы сами, казалась просто адской.

— Кто мог знать… — сказал я.

— Дай мне ее адрес! — попросила она.

И я вынужден был разочаровать ее: адреса нет.

— По крайней мере мы знаем, что она жива… — сказал я. — И я обещаю, что мы ее найдем.

Она кивнула. И мы заговорили о том, как выбраться отсюда. И — куда? И вообще, каким образом вернуть Елизавету к нормальному существованию?

Сидя в беседке, я составил первую половину плана: отсюда мы поедем вместе!

Она согласилась.

Впервые я видел ее растерянность и доверие к себе.

И хорошо понимал: это то, чего я когда-то так безумно хотел, и то, что теперь стало для меня обычной обязанностью.

Договорились так: имеем день на оформление всех формальностей.

Господин Валдис всячески способствовал ускорению процедуры.

Пригласив меня (после разговора с Елизаветой) на кофе в свой кабинет, радуясь тому, что проблема ее содержания благополучно разрешилась, он говорил без умолку, найдя во мне вежливого собеседника. Тут и выяснилось, что он имеет все «интеллигентские недостатки» — много читает, интересуется кино и даже сам пишет песни под гитару.

Я осторожно поинтересовался, знает ли он, кем была его пациентка, на что он живо ответил, что, если бы не знал, она давно бы уже была депортирована или сидела в приюте для одиноких. Говорил о ней с трепетом.

И довольно деликатно спросил, кем я ей прихожусь, ведь отдавать обитателей санатория можно только близким родственникам. Я сказал как есть. Он удивился, что у Тенецкой взрослая дочь, и выразил некоторое сожаление по поводу того, что теряет интересную собеседницу.

В свою очередь я осторожно поинтересовался состоянием ее здоровья.

— С этим все в порядке, — улыбнулся Валдис. — У нас не психушка и не ЛТП — сами видите. Здесь главным образом отдыхают, подлечивают нервы. Пять лет назад мы все же покололи ее успокаивающими. Теперь она в норме.

Он помолчал и стыдливо добавил:

— Сюда попадают те, за кого хорошо платят. И это — не худший вариант.

— Не худший вариант заключения… — сказал я.

Он согласился и предложил мне послушать несколько своих песен…

Я заночевал при том кафе, где пил кофе.

А следующим утром Елизавета вышла ко мне из ворот белого санатория с маленьким чемоданом в руке.

Я успокаивающе улыбнулся, имея в душе кучу сомнений в ее дальнейшей судьбе, ответственность за которую теперь полностью должен был принять на себя.

* * *

…До сих пор все у меня складывалось довольно нормально.

Я говорю «нормально» — в контексте всего, что произошло за годы некоего «автоматического» существования, в котором для меня, как и для многих моих сверстников, которые сильно замерзли на площади Независимости в 2004-м, собственная независимость от обстоятельств стала важнейшим двигателем всех праведных и неправедных поступков.

…Я никогда не мог стать на колени.

Осознаю, что иногда это бывает необходимо. Скажем, в церкви. Ведь неудобно, если ты остаешься стоять, когда все вокруг опускаются на колени.

А ты с ужасом понимаешь, что какая-то сила мешает тебе сделать так же.