Пуговицы

— Кто? Какие еще декабристы? Июнь был. Жара. А я пошел, потому что все пошли. Петька, Степаныч, Ельников, Сыромятин, Валька-диспетчер, Пашка-промокашка, Зяма, бригадир наш — Иван Федорович Бондаренко. Ну, все. Всем цехом. Жрать всем хотелось. Ну и… справедливости, конечно.

Он страшно кашляет.

Сто раз пережеванная «Прима» скачет в заскорузлом беззубом рту.

На совесть сделанный синхронный перевод голосом Энтони Хопкинса (слава возможностям и предусмотрительности Дезмонда Уитенберга, ведь я настаивал на обычных субтитрах) точно и вкусно передает интонацию каждого предложения.

Видеоряд, который вмешивается в разговор, ломает рамки закадрового текста, действует по принципу магического двадцать пятого кадра.

Промывает мозги, аж дым идет.

Черт побери!

Вспоминается статья о «трехмерности кинематографического письма без приложения программных технологий».

Кажется, критик был прав.

…Ну вот, двинулись мы, значит, в заводоуправление. Шли и обсуждали, как жить дальше. Хотелось послушать руководство, что они об этом думают, как собираются пролетариат кормить! И такое тогда было чувство, знаете, — и страшно, и подъем невероятный, потому что много нас — тысячи! И с разных концов завода все идут на площадь — ох… Словами не передать! И не до смеха будто это было, а мы — смеялись. Мол, мы — главные, на нас все государство необъятное держится, на пролетариях, в случае чего — покажем свой мужицкий кулак, как в песне поется — «Нас еще судьбы великие ждут!»… Ну такое.

Так вот, вышел перед нами директор Курочкин, как царь и Бог, и говорит: «Если денег на мясо не хватает — жрите пирожки с ливером».

Харя наглючая, морда лоснится. Народ засвистел, ломанулся. Ну и закрутилось! Как спичку в сухое сено бросили. Витька Власенеко с корешами бросился к компрессорной и включил гудок. А те, кто был на площади, разделились на группы и пошли по цехам — агитировать народ на остановку работы. Почти все работу остановили. А те, кто боялся, — закрывались в цехах, чтобы нам под руку не попасть. На наш гудок начал другой народ подниматься. К обеду человек с пять тысяч набралось. Площадь аж лопнула — всех уже не вмещала. Кто-то лозунг нашкрябал: «Хрущева — на мясо!»

…Она (видно только руку и тонкую шею, на которой чернеет мысик коротких волос) чокается с ним стаканом с водкой. Он занюхивает глоток куском черного хлеба, тянет кильку из банки.

Мы хорошо тогда наклюкались в той его подсобке на Дарнице!

А как я спорил, к чему в этой ленте Новочеркасск, если речь идет об Оранжевой революции? И при чем здесь Чернобыль, если речь идет о Новочеркасске?

И слышал то, отчего неистовствовал еще больше: речь не пойдет ни о Новочеркасске, ни о революции, ни о Чернобыле! Это лишь фон для другого разговора! Какого, черт возьми???

Стоило только послушать наши диалоги — между мной и Дезом — по скайпу, чтобы понять: дело с самого начала пахло керосином:

— А о чем, позвольте вас спросить, маэстро, пойдет речь?

— Не ваше собачье дело, маэстро! Речь пойдет о генетическом рабстве, страхе перед властью и страхе власти, о миге, когда люди из быдла превращаются в народ… Начиная от сотворения мира и до наших дней.

— Дез! Дез! Оказывается, наше кино не о восстании в Новочеркасске!

— Прекрасно! Пусть будет больше о Чернобыле! Мы же об Украине снимаем!

— Но и не о Чернобыле…

— Ну хоть Оранжевая революция останется?

— Останется все, но оно все здесь — не пришей кобыле хвост!

— Да… Что же мы делаем?!!

— Лиз, Лиз, что мы делаем???

— Ребята, а пойдите-ка вы к…! Хотите конъюнктуры — дудки!