Пулеметчики

С власовцами в бою не сталкивались. В мае 1945 года, в последние дни войны, мы движемся по дороге к Оломоуцу, а власовцы метрах в 500 от нас идут параллельно, по гребню холмов. Шли они к американцам. Мы их не трогаем, и они в нас не стреляют. Случись такая ситуация на полгода раньше, мы бы кинулись их зубами грызть, а тогда… Все знали, что еще день-два – и война закончится. А нам так хотелось дожить до победы.

– Вы сказали, что в минометной роте личный состав сохранялся дольше, чем в обычной пехоте. Каковы были отношения между солдатами и офицерами?

Отношения во взводах были панибратские. Жили одной семьей, не обращая внимания на звания и регалии. Ротный держал солдат на определенной дистанции, но его должность обязывала. Никакого высокомерия по отношению к простым бойцам мы не допускали. Мой солдат Самодуров, родом из Пензы, простой русский мужик почти пятидесятилетнего возраста, называл меня «сынок». У него сын, мой одногодок, воевал на Белорусском фронте. Так Самодуров обо мне всегда заботился. Начинается артобстрел или такая редкая для конца войны вещь, как немецкая бомбежка, так он всегда возле меня. Спрашиваю: «Папаша, ты чего ко мне жмешься, я же не блиндаж и не девка». А он отвечает: «Если я тебя от осколка не закрою, то, как жить буду дальше, ты же мне как сын родной». Доппайки офицерские отдавались в общий котел. Мы получали папиросы, как сейчас помню, марку № 5, так бойцы их не любили, предпочитали махорку. Узбек (ездовой) даже умудрился пару раз накормить нас пловом. Хорошо жили и воевали. Дружная была рота.

– Межнациональных конфликтов не было?

Не было, по крайней мере, я не припомню. Приведу вам для примера национальный состав нашей минометной роты. Комроты Николай Шпирна – украинец, командиры взводов: Тарасян – армянин, Межегов – коми, Равинский – еврей. Среди бойцов были представители как минимум семи национальностей.

Единственный выпад в сторону моей национальности позволил себе командир полка. Спрашивает меня: «Что у тебя за отчество такое, Хаимович? Давай запишем тебя в документах – Семен Александрович». Отвечаю: «Нет. Спасибо за заботу, но это имя моего отца, и его менять не буду». Больше он эту тему не затрагивал.

Мне в этом отношении повезло, а другим нет. Своей национальности я не скрывал. В плен я живым все равно бы не сдался, так что опасаться того, что все знают, что я еврей, мне было незачем.

Но один случай я вспоминаю с улыбкой. Был у меня в училище со мной в одном отделении курсант, довольно недружелюбный человек, старше меня по возрасту лет на пять. Мне он пару раз выдал фразу следующего содержания – мол, после училища все на фронт поедут, а Равинский в Ташкент служить направится. Первый раз я смолчал, а второй раз двинул ему в челюсть. Он после этого заткнулся, тем более ему ребята пообещали «бока намять», если еще раз на эту тему «философствовать» начнет. Он в ноябре сорок второго попал в «сталинградский список» и ушел на фронт. Прошло почти два года. Был бой в Карпатах. Местность вся горно-лесистая, боевые порядки частей перемешались, как слоеный пирог. Наша минрота оказалась на фланге другой дивизии. Перешли реку вброд с минометами на горбу, а перед нами высотка, на ней бой идет. Тут по склону наша пехота в тыл бежит, даже не отстреливаются. «Драп-марш», одним словом. Но мы со своим «самоварным хозяйством» пока реку назад перейдем, немцы нас раз десять с высоты перебьют. Шпирна кричит мне: «Останови их, иначе крышка!» Выхватил у старшины из рук автомат и побежал наперерез бегущим. Сами понимаете, что в такие моменты пришлось кричать. Стоять! Вашу мать! И так далее, прочие «нежные и ласковые» слова. Получилось все-таки, завернул я их, кинулись снова на высоту, немцев там всего человек десять было, на наше счастье и удачу, они закрепиться не успели. Перебили немцев, вернули исходные позиции… Смотрю, по скату поднимается последним раненный в руку ротный командир моих «драпальщиков». Не может быть! Мой сокурсник по училищу! Подходит ко мне молча. Садится рядом. Не узнал… Я говорю ему: «Вася, что же ты, в Ташкент побежал? А Равинский в это время должен ротой твоей командовать?» Он вгляделся в мое лицо, орет: «Сеня! Друг!» Выпили из его фляжки за встречу, я пошел к своим, а он говорит на прощанье: «Прости меня, дурака, за те глупые слова». С ним больше жизнь не сталкивала. А комбат после боя язвил: «Может, тебя в пехоту вернуть?»

– Трофеями увлекались?

С войны привез бритву «Золинген» и часы. Был еще пистолет «Вальтер», но я его перед демобилизацией подарил своему солдату, сибирскому охотнику.