Пули летали (СИ)

— Зачем тебе?

— Я тебе все же жизнь спасаю; хотелось бы помнить, кто останется у меня в долгу.

— Джека.

ii.

Каждая шавка в штабе ее знает. У нее выправка солдатская, мужская походка и прямой взгляд, с насмешливой ухмылкой. Уверенность в себе на грани с самоуверенностью; плевать на прострелянный бок, на лице никакого выражения боли. Ранения затягиваются, характер не ломается.

Он не списывает все на еще несколько встреч после первой, списывает все на войну; списывает все на затхлое одиночество.

По обнаженной спине ее гладит, она за челюсть кусает ощутимо, а потом смеется.

— Видимо, шлюхой я все же стала. Так скоро начнут говорить в штабе.

— Оставайся, — он произносит это тихо, как будто сам не хочет слышать. — Тебе не нужно подставляться под пули, оставайся здесь.

Она от груди его отталкивается, подскакивает с кровати. И руки на груди скрещивает; у нее тело подтянутое, у нее тело сильное. Ничем не похожее на тех девчонок, которых он видел, которые были с ним. И взгляд резко жесткий, раздраженный.

— Мне уподобиться тебе? Жалкому трусу, который ничего тяжелее ручки в руках не держал? Ты даже крови никогда не видел! И это ты будешь говорить мне про «подставляться под пули».

Он молчит, на бок переворачивается, смотрит на нее и молчит.

Он не рассказывает ей о том, когда сам в руках держал ружье. Он не рассказывает ей о том, как давно и почему пересел за бумажную работу. Он не рассказывает ей о том, как потерял единственную любимую женщину в своей жизни.

Он позволяет говорить ей.

— Я никогда не стану отсиживаться в стороне, — шипит она.

— Ладно.

— Ладно?

— Ладно.

Он ближе к стене двигается, освобождая для нее пространство на кровати.

— Жалкий трус может убедить тебя поспать часа два до того, как ты снова будешь защищать свою страну?

Она возвращается в кровать на жесткий матрац не сразу, гасит керосиновую лампу и не говорит, что на самом деле у нее презрение к нему больше показное, чем настоящее. (Он бы мог воевать за свою страну; но они тут оба в общепринятые нормы не вписываются, если так посмотреть.)

Целуется до болящих губ, раскусанных в кровь, за волосы на себя тянет и в кожу, в щеку практически выдыхает совсем беззвучное «жалкий трус»; его руки на теле работают каким-то успокоительным для адреналина, что вечно в крови херачит. Спокойный взгляд заземляет, о какой-то простой жизни напоминая, если не думать о войне, если не думать о долге. Если не цепляться за него, расписываясь в том, что минуты слабости все же существуют.

Он ее в обнаженное плечо целует, и она мысленно повторяет себе, что все это — просто война. А во время войны люди всегда совершают отчаянные, глупые поступки; во время войны и любить выходит проще, отчаяннее. Быстрее.

— Знаешь, каково, когда пули летают вокруг? — спрашивает она тихо, телом прижимаясь к телу рядом.

— И каково?

— Страшно до ужаса просто, — она ему в кожу смеется, он улыбается, пальцами волосы ее с плеч в сторону убирает.

Однажды война закончится, и они оба друг о друге не вспомнят даже.

Поэтому она уходит после того, как он засыпает. Поэтому она всегда уходит после того, как он засыпает. Отец учил, что любовь — язва; любовь — чума. Отец бил ее ремнем по голому телу, пьяно орал, что она сможет стать лишь портовой шлюхой, и пил, пил, пил. И сдох до начала войны.

И она сдохнет.

Все сдыхают.

Но до того, как сдохнет, хотя бы сможет что-то изменить. Хотя бы сможет защитить тех, кто сам себя защитить не в состоянии.

Связываться с начальником штаба в планы не входило; как и получать от него эти укоризненный взгляды всякий раз, когда ловит пулю.

iii.

День начинается на часа полтора раньше из-за очередной горячей точки, где начинается стрельба без предупреждения. Он не бреется, не ест и не пьет даже воду, одевается за минуту, если не быстрее и за координацию берется моментально. Мозги работают в усиленном режиме, стресса никакого, только усталость слишком ощутимая; он не думает о том, что спал всего два часа.

И только спустя час понимает, где именно начались боевые действия.

Тот самый отряд, тот самый разбитый лагерь, где ночует она. Где ночевала и сегодня.

Спокойствие титаническое, мысли в голову совершенно никакие не лезут. Почему-то он привык уже в ней не сомневаться; почему-то ему кажется, что уж там-то точно ничего не случится. Уж если кто и пройдет всю войну, то это она.

С кучей ранений, с боевыми шрамами, возможно с пулей, которую вытащат из нее, которую она будет носить на цепочке на шее; но такие, как она — поразительно живучие.

Он не переживает за нее даже. Выдыхает, когда поступает информация, что стрельба прекратилась. Матерится и рукой бьет по столу, когда слышит, что почти весь отряд положили. Но все еще не думает о ней; только раздражается от того, что из этого сражения свои вышли пораженными, а не победителями.

Потому не сразу понимает, о чем речь, когда к нему входит один из подчиненных и в сторону его отводит.

— Чего там еще?

— Она мертва, сэр.

— Кто «она»?

— Она, сэр. Девчонка в мужских штанах.

Осознание бьет спустя три с половиной секунды, и он просто взгляд на говорящего переводит и тупо смотрит на него.