Пуля для тантриста

Он не стал ломать над этим голову, а погрузился в воспоминания. Вспомнилось, как он скитался то с нищими, то с паломниками, ходил по монастырям, по угодьям. В больших поместьях кантовался вместе с каликами перехожими. Как ехал с обозом, напали разбойники, ему удалось убежать, затеряться в лесу… Так вот почему он здесь!

Тут он почувствовал, что снова теряет сознание… Так уже было с ним несколько раз…

Жизнь порой делает невероятные виражи! Андрея, полубеспамятного, подобрали местные охотники, и привезли в поселок. Его выходила знахарка. Потом он жил при монастыре паломником, работал и молился истово, принял монашество. Он полностью отрекся от прошлого, приняв его за дьявольское наваждение, и вычеркнул из памяти. Его психика так и не смогла принять того, что он скакнул во времени на несколько веков назад, да еще в непонятное пространство. Наваждение – это было понятнее. Он смог приспособиться к размеренному укладу монастырской жизни. Времени было предостаточно, он занимался изучением иноземных языков, и вполне успешно. Его монашеское имя было Макарий.

В эту ночь ему не спалось. Птичий гомон смущал душу и волновал сердце. Работа над переводами книг в монастырской библиотеке утомила. Отец Макарий вышел во двор, вывел коня, оседлал его, и пустил медленным шагом за ворота. Глазами пил он едва различимые в предутренней мгле очертания реки.

На противоположной стороне займища послышался колокольный звон. Стая уток с шумом опустилась на плес меж густых зарослей камыша.

Он соскочил с коня, и пустил пастись стреноженную животину в понизовье, где догорал ночной костер. На половинном бревне у огня сидели два монаха – Василий и Афанасий. «И до полного рассвета братья не скажут друг другу ни слова», – подумал отец Макарий. – «Да и зачем? Ведь каждый из них понимает другого: ибо в молчании есть Слово. Что-то грядет важное. Оно где-то рядом, но не выказывает себя…»

Макарий медленно прошел через луг, вдыхая густой свежий воздух, и остановился возле голубятни. Из клетки повыскакивали наземь турманы, чтобы подкрепиться просом и водой. А желтохвостый, с золотистой головой, голубь-кукун взлетел на плечо Макария. Монах взял птицу в руки, погладил от головы до хвоста, а затем резко выбросил голубя в утреннюю высь. Захлопали щелчками крылья кукуна.

В луговых окрестностях слышался стук кузнечного молота – в монастырских мастерских шла работа.

Над бугром громко хлопали крыльями турманы. С самых дальних высот они садились на хвосты и кубарем вертелись вниз, потом делали еще несколько кругов, и заново вели игровую круговерть… Макарий, запрокинув голову, наблюдал за птицами, всматривался в неизъяснимую глубину предрассветного неба, и какие-то смутные мысли тревожили его. В памяти всплывали странные образы, слова, имена. Временами вдруг начинало казаться, что имя его – Андрей, имя из нереального прошлого, и что когда-то с ним была женщина, и звали ее Жанна… Макарий встряхивал головой, и начинал креститься, читая псалом 90-ый. Потом он клал поклоны, и все проходило.

До утра он успел вернуться в монастырскую библиотеку и закончить перевод. Тут его позвал Афанасий, попросил помочь в деле. Оседлали коней, выехали в луга. Вдали чернел мост через реку. Подъехали. Мост был широк, слева перила чуть покосились. Кони глухо стучали копытами по отсыревшим доскам. Припустили мелкой рысью. Вот и замостовые холмы позади. Проехали поля со спелыми колосьями. Луга золотились звездчатыми мальтиками, синели васильками.

И вот уже монахи в просторных хоромах гостевого дома. Василий был уже там. Он принимал отчет у крупного, широкоплечего, с черной окладистой бородой, мужика. С ними был еще люд, среди них Макарий узнал Матвея – свояка той знахарки, что вылечила его.

– Спаси Господи всех, рад видеть, – поздоровался Макарий, поклонившись.

Ему ответили тем же.

– Здорово всем, Бог в помощь, – произнес с поклоном вошедший Афанасий. – Вот пришли и мы.

Василий что-то записывал в учетную книгу, и передавал мешочки с образцами семян монастырскому зерноведу. Тот мял мешочки в руках, обнюхивал, щурил глаза. Затем открывал мешочек, доставал горсть семян, и обсасывал их, жевал, что-то бормоча себе под нос, оценивал. Потом высыпал содержимое мешочков в свои меченые туески. Каждая новая зерновая упаковка имела свои холщовые бирки, на которых зерновед что-то записывал древесным углем.

– Казанское, булгарское, башкирское, ярославское, нижегородское… – определил он. – А это откудова семя?… А-а, увекское…А-а, бухарское… Не торопи меня…

Он потеребил свой крупный, словно редька, нос, пожевал воздух обветренными губами, и повторил:

– Не торопи ты… Откудова, говоришь, сии зерна? Колундинские! Еще где такие места есть? На Иртыш-реке? Чего мало-то?

– Да недавно сажать начали. По осени.

– Как сказал? По осени сажают? Чудно, чудно. Еще осенние семена есть?

– Угу. Из Персии. Горные талышские хлеба.

– Это дело, дело… Ух, ух! Много персидского зерна!

Вдруг Архип вырвал из рук зерноведа мешочки с персидским зерном и воскликнул:

– Сии дьявольские зерна! Из них пьяные хлеба выходят!