Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин!

Шувалов довольно ухмыльнулся. Он давно мечтал о главнокомандовании, и теперь оно само шло в руки.

– На том и порешим, – твердо сказал Петр Иванович. – Мы сейчас подготовим надлежащий рескрипт и представим его на благоусмотрение государыни-матушки. Ну а потом – в путь, в армию!

Глава 3

Хотя дворец и назывался Большим, его два этажа не могли идти ни в какое сравнение с императорской резиденцией – Большим дворцом в Петергофе. И уж совершенно точно его затмевал строящийся на берегу Невы Зимний дворец, творение итальянца Растрелли, который обещал превзойти даже Версаль и Сан-Суси. Последнее особенно огорчало наследника-цесаревича Петра Федоровича, ведь резиденция прусского короля, как и все его деяния, по мнению цесаревича, заслуживала безмерного восхищения и подражания, состязаться с ним было неможно, а уж помыслить превзойти великого пруссака для цесаревича было сродни святотатству. Вот и двор, обосновавшийся в этом дворце, также получил прозвание «малый». Вполне справедливо, заметим, причем не только по размеру штата – где уж там набрать фрейлин да камергеров, но и по размаху мысли. Хотя сам наследник цесаревич так не считал.

После заседания Конференции великий князь пребывал в состоянии крайнего раздражения. Шуваловы медленно, но верно забирали такую власть, какой не имел даже светлейший князь Меншиков, и чем это могло кончиться – страшно подумать. Нет, Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский приложит все силы, чтобы такое не случилось. Наедине с самим собой цесаревич всегда себя так называл, ему было ненавистно даже имя Петр Федорович, но пока что приходилось притворяться.

Он прошел в свою спальню и достал из запертого на ключ шкафа поясной портрет прусского короля Фридриха, вставленный в рамку черного дуба. Великий пруссак однажды прислал этот портрет государыне-матушке, та посмотрела, поморщилась и приказала убрать, да так, чтобы больше на глаза не попадался. Великий князь успел перехватить портрет, который гофмаршал уже готовился запихнуть в сырую кладовую, и приказал отвезти к себе во дворец. Там он спрятал портрет в потайной шкаф в своей спальне, и когда был уверен, что никто ему не помешает, доставал и любовался им. Вот и сейчас он, улыбаясь, сдернул со стены портрет императрицы и торжественно водрузил на его место портрет Фридриха. Потом он снова бросился к потайному шкафу и вытащил оттуда кургузый голштинский кафтанчик, неловко напялил его, без камердинера это всегда получалось плохо, но нельзя камердинеру доверять в таком важном деле, вдруг да проболтается, ведь тогда неприятностей не оберешься.

Трепеща от восторга, он вытянулся во фрунт перед портретом и отдал честь прусскому королю, преданно глядя в глаза ехидному Старому Фрицу. Ах, это было истинное счастье – приобщиться к отблеску славы Фридриха! Еще бы анненскую ленту надеть, так нельзя, государыня – цесаревич скривился, словно лимон надкусил, – не позволяет.

Но вдруг цесаревич подскочил, словно ужаленный. Раздался тихий шорох и скрежет задвижки – кто-то посмел войти в его святая святых, да еще в самый неподходящий момент. Петра Федоровича прошиб холодный пот. Нет, он не думал, что там может оказаться злобный покуситель, кто посмеет поднять руку на наследника престола?! Однако ж неведомый гость застал великого князя в неподходящий момент, если бы стало известно о его тайных забавах, это весьма повредило бы цесаревичу.

– Кто там?! – вскрикнул, скорее даже взвизгнул он.

Невысокая фигура, с головой закутанная в черную пелерину, выступила вперед. Цесаревич лихорадочно облизнул пересохшие губы и уже собрался было крикнуть часовых, однако таинственный пришелец сдернул капюшон с головы, и Петр Федорович узнал свою сердечную подругу графиню Елизавету Воронцову. Он тихонько вздохнул, схватившись за сердце:

– Лизанька, дружочек, как же ты меня напугала! Ну нельзя, нельзя так…

Грубоватое, изрытое оспинами лицо, на которое ложились дрожащие тени канделябра, казалось ему исполненным неземной прелести, глаза лучились сиянием. Это была высокая, стройная особа, хотя излишняя худоба несколько портила ее фигуру. Ее бледное желтоватое лицо можно было бы назвать почти безобразным, если бы его не украшали прекрасные живые глаза, постоянно менявшие свое выражение и придававшие этому лицу особенную привлекательность. Великий князь не замечал нескладной фигуры, неуклюжих движений, ведь Лизанька была единственной женщиной, для которой он был целым светом, во всяком случае, он искренне в это верил. Она казалась ему соблазнительней и прекрасней, чем когда-либо, цесаревич совершенно не замечал жесткого, оценивающего взгляда графини.

– Ах, дорогой мой повелитель, как же я стосковалась по тебе, как я стражду рассеять твои заботы и печаль, каковые многократно умножатся в тот роковой день, когда чело твое увенчает российская корона. Я одна твой истинный друг, только я готова бескорыстно помочь тебе в трудах твоих.

Князь судорожно вздохнул и, словно загипнотизированный, повторил: