Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин!

А почему к Лаудону? О, у них имеется особливый пакет для венского Гофкригсрата, они не какие-нибудь там фельдкурьеры, нет, они специальные посланники. Вот выдаст им Лаудон пропуска, и сразу после сражения один поедет в Вену с пакетом, а другой повезет в Петербург бумаги Брокдорфа. Петенька изумился. Так ведь Брокдорфа можно и не поймать, откуда такая уверенность? Так у них есть другое письмо для Брокдорфа, каковое надлежит передать через прусские пикеты. У майора глаза на лоб полезли. Сношения с неприятелем в военное время?! Так ведь это прямая измена! На это глупому майору обстоятельно объяснили, что Брокдорф есть голштинский офицер и подданный Петера Карла Ульриха, более того, его камергер. И никто не смеет воспрепятствовать герцогу голштинскому своему камергеру приказывать и письма отписывать.

У Петеньки даже в глазах помутилось. Он уже решил было, что нашел того проклятого Соловья, который пруссакам на ухо чирикает, а оказалось, что в Петербурге целое гнездо соловьиное образовалось. Только там не певчие птички живут, а истинные Соловьи-разбойники, и что с ними делать – непонятно. Сейчас он бы много дал за то, чтобы вскрыть оные пакеты и прочитать, что в них написано, но ведь не получится! Вот в Петербурге умельцы Тайной канцелярии в момент восстановили бы печати порушенные, а как здесь пакеты вскрыть? Нет, вскрыть можно, как их обратно запечатать? Наверное, от отчаяния ему в голову пришла одна мысль. Небогатая, скажем прямо, но придумывать требовалось срочно, так что не взыщите.

* * *

Утром Петеньку разбудил ординарец графа Шувалова, майора срочно вызывали к главнокомандующему. Петенька поднимался долго и мучительно, голова была просто свинцовая, да вдобавок по ней колотили молотками какие-то злодеи. Однако ж после того, как Северьян поднес стаканчик лекарства для поправки здоровья, майор воспрянул духом и двинулся получать нагоняй. Почему-то он сразу догадался, что этот вызов не принесет ему ничего хорошего.

Предчувствия его не обманули: граф Шувалов буквально клокотал и фыркал от злости, как перекипевший самовар. Петенька вытянулся по стойке «смирно» и преданно посмотрел ему в глаза.

– Милостивый государь, потрудитесь объясниться, – начало было зловеще. – Ты знаешь, майор, что у нас в лагере имела место дерзкая покража?!

– Никак нет, ваше высокографское сиятельство! – бодро отрапортовал майор.

– Наши офицеры кричали «Караул!» и даже «Слово и дело!».

Петенька покачал головой.

– Если кто облыжно крикнет «Слово и дело!», того надлежит взять за караул незамедлительно и допросить с пристрастием на дыбе.

Шувалов нахмурился сурово:

– Смел не по чину, майор!

– Виноват, ваше сиятельство.

– То-то, виноват. За то и спрос будет. Куда только Тайная канцелярия смотрит?!

– А в чем дело? Где имела место быть покража?

– Вот, тебе сейчас расскажут, – мотнул головой Шувалов и хлопнул в ладоши.

По этому сигналу в палатку скромно вошли корнеты. Видок у них был, сказать прямо, не блестящий. Помятые, желто-зеленые и понурые – прямо так и хотелось их пожалеть, если бы не аромат, бивший на три аршина в стороны.

– Они? – изумился Петенька.

– Да, господин майор, мы. То есть нас…

– Что «вас»?

– Нас обокрали сегодня ночью.

– Но ведь я сам был у вас!

– После того как вы изволили уйти, господин майор.

– Так, понятно, – кивнул Петенька. Ему помнилось, что, когда он уходил, оба корнета были пьяны влежку и, собственно, так и лежали прямо на столе. – Говорите, что пропало.

– Злодеи пробрались в нашу палатку и вскрыли сундук секретный.

– Что в оном сундуке лежало?

– Деньги, целых триста рублей. Бумаги конфиденциальные.

Петенька напустил на себя суровость.

– Что пропало?

– Только деньги, господин майор, только деньги. Но все письма помяты и изорваны, сейчас их совершенно неможно вручать адресатам.

– И каковы эти адресаты? – честно поинтересовался майор.

Корнеты хоть и мучились жесточайшим похмельем, но сообразили, что говорить об этом во всеуслышание будет неудобно, поэтому выкрутились:

– Нам эти письма вручил канцлер граф Бестужев, накрепко запретив раскрывать их. Сие есть тайна государственная, и разглашение таковой может изменой почитаться.

– Ладно, ладно, – успокоительно произнес Петенька. – Нельзя так нельзя. Кроме денег что-либо пропало?

– Еще два перстня с каменьями драгоценными, шпага веницейская с золоченым эфесом.

– Но письма-то все до единого на месте?

– Точно так, только печати поломаны, бумага попачкана и порвана. Нельзя такое безобразие высоким особам вручать.

Петенька посмотрел на Шувалова, но граф сидел с видом абсолютно непроницаемым, словно все происходящее его нимало не касалось. Потом задумался глубоко и, протомив корнетов положенное время, важно произнес: