Пулковский меридиан

Ворота были странно, — ни к селу ни к городу, — красивы и величественны. Гордая квадрига, запряженная могучими конями, как вычеканенная, рисовалась на бледном небе. Позеленевшие бронзовые витязи протягивали перед собой лавровые венки. Неизвестно, кого они хотели венчать своими лаврами: по пустой площади трепыхался только мальчишка на дурацкой двухколесной машине…

Мальчишка проехал мимо ворот, поглядывая сонными глазами то на них, то в стороны, мучительно разевая в зевоте большой ребяческий рот. Слева и справа от него, над разбитой мостовой и перекошенными тротуарами, толкались кое-где жалкие домишки окраины… Женька знал их все до одного, ну как же!

Вон эти три, — помассивнее, повыше, — еще два года назад принадлежали седобородому молчаливому человеку, Михаилу Шлыкову; про него его крестник, Спира Тетерин, рассказывал, будто крестный его когда-то убил тетку и двух двоюродных братьев, отчего и пошел в гору…

Вон те, деревянные, со зловонными двориками, на углу Сутугиной, сдавала в наем худосочная, богомольная, злая, как чёрт, богачка, старая дева Клавдия Максимовна Павлова. Она сама жила не здесь, на Седьмой роте… У нее было много домов, были бани, про которые ходила неважная слава…

Однако Женька знал и ее, да еще как! Разве не она была попечительницей 40-й начальной школы на Петергофском, 37, где он учился? Разве при одном только взгляде на ее бывшие дома у него не ныло, не загоралось ухо, надранное ею однажды, три года назад? А за что озлилась, крапива? Что спросила: «Кем ты, мальчик, хочешь быть?» — А он сказал: «Хочу быть летчиком!» А что же, — попом ему, что ли, должно захотеться стать?

Мальчик крепче нажал на педали… Нет, из-за одной змеи Павлихи, — чтобы никогда не видеть больше ее колючих глаз, ее сухих длинных рук в беспалых перчатках-митенках, ее жилистой шеи и бородавки на усатой верхней губе, — из-за одного этого он готов был хоть каждый день трястись отсюда до Дюфура и еще далее. Молодцы большевики! Раз, два и нет больше Клавдии Максимовны!

Простучали, как клавиши, доски моста. Гнилая речка Таракановка пахнула в лицо кислой вонью… Вода ее была вся затянута радужно-ржавым селедочным рассолом… Три года как закрылся склад на Сутугиной, а рассол все еще тянет в Таракановку по пропитанной им земле.

Дальше пошли совсем уже неказистые места: только один Путиловец стоит, как глыба… А так все — заборы, огороды, деревянные, проваливающиеся под ногами мостки, наклонившиеся тот вправо, этот влево деревянные столбы керосино-калильных фонарей…

«Правая улица»… «Химический переулок»… Хи-ми-чес-кий!

Чтобы не слиплись окончательно глаза, Женька еще от самого Загородного воображал себя авиатором, смелым пилотом, вроде Сереги Уточкина или Михаила Ефимова… У него были их портреты на открытках: подарил дружище — Вовка Гамалей!

А — что? До революции Женька и сам понимал, конечно, что хотя про самолеты мечтать никому не запрещается, но… Вот теперь — дело другое. Теперь и дядя Миша, — уже он на что ничему хорошему не верит, — а и тот вон что говорит: «Ныне, Евгений, всяко может быть… Старайся! Нажимай на тригонометрию, парень!» А что тригонометрия!? Не страшней другого чего!

Или в моряки пойти, как дядя Паша Лепечев? Тоже неплохое дело: матрос… Или… Нет, хорошо все-таки, что революция!..

Будущий летчик очнулся и, круто развернув свой «биплан», пошел вправо на посадку на Ново-Овсянниковский. Прибыли! Неужели доехал?!

Переулок тянулся в сторону от Нарвского шоссе, далеко в чистое поле. Впрочем, поле это трудно было бы назвать «чистым». Весенняя вода стояла на нем мелкими, но широкими лужами. Островами поднималась из нее всякая дрянь: кучи свалочного мусора, ржавый железный лом… В «бассейне», там, в конце улицы, холодновато еще отражалась рыжая, золоченая заря.

Ворота дома были открыты, над скамеечкой поднимался дым. Дядя Миша, машинист, волновался, почему Женька не возвращается, и поэтому курил какую-то неописуемо горькую смесь: должно быть, вишневый лист, смешанный с махорочной пылью.

Отца дома не оказалось: ушел пешком в город, кажется, в Смольный на какое-то заседание. Мать? А где ей быть? Работает там чего-то…

Женька свалился с машины, точно его сбило выстрелом. Михаил, поварчивая, спрашивал племянника о чем-то; потом пожал плечами, взял записку от Зубкова, еще раз взглянул на парня и, не улыбнувшись, не сказав ни слова, вдруг поднял его на руки и, широко шагая, унес в дом…

Раздеть его удалось с великим трудом. Женька даже не мычал: он весь стал, как тряпочный…

В полночь этот вестник, этот курьер, доставивший от Нарвской заставы за Невскую важные и секретные документы, спал крепким, здоровым сном.

Он спал, но далеко не все одинаково спокойно спали в это тревожное время.

* * *

В седьмом часу вечера того же дня закончилось заседание в Смольном, на которое утром по телефону был вызван Женин отец, Григорий Николаевич Федченко.

На повестке заседания стояло несколько вопросов. Рассмотреть же удалось только один, таким важным и животрепещущим он оказался. Вопрос этот был «О снабжении топливом заводов, работающих на оборону».