Пульс Хибин. Сборник

Нужно долго пожить среди них, чтобы ощутить и понять то трепетное отношение, которое носит в своем сердце оленный человек к тундре, ко всей окружающей природе. Он получает то, что мы называем эстетическими радостями, не через искусство, хотя и это ему теперь доступно, а через непосредственное общение с природой. Он видит самые прекрасные краски восходов и закатов не на холсте, оправленном в золотую раму, а наяву, в обрамлении живой тундры, живой растительности, живой текучей воды и снега. И музыка для него — пробуждение весенней природы, когда гомон птиц заглушает журчание ручьев. И сами эти ничем не загроможденные просторы, прекрасные дали, открытость, сам воздух, кристально чистый, напоенный запахами трав и цветов, — разве не радость? Кто-то однажды высказал глупую мысль о том, что тундровые цветы не пахнут. Правда, если пользоваться привычным восприятием, то они действительно «не пахнут». Правильнее сказать — они источают аромат, тонкий, едва уловимый, возможно, и слишком слабый для обоняния, привычного к резким, сильным запахам южных цветов.

Несмотря на нынешнее стремление многих людей переменить привычное место жительства, в душе каждого уехавшего остается внутренняя тоска, которая время от времени приводит человека на старое место, возвращает к самому дорогому для него месту на земле — к отчему краю. Ну а те, кто был верен зову родной земли, остались вместе с оленями и тундрой, до недавнего времени свою привязанность прятали за напускным безразличием и внешним критическим отношением к самому себе и к своему занятию. И только теперь, когда с людских глаз вдруг спала или начала спадать радужная пелена призрачных преимуществ городской жизни, люди тундры как бы заново распрямились и гордость свою перестали прятать. Да, человек тундры, быть может, пока еще, как никто другой на нашей земле, живет в более или менее полном согласии с природой. И это его положение с каждым годом становится все более ценным и важным.

Анисим Ефимович в своих рассуждениях, бывало, тоже поругивал тундровую жизнь, ее неудобства по сравнению с жизнью рабочего человека, скажем, на скотном дворе при совхозе...

— С коровами-то как хорошо! — с улыбкой рассуждал он. — Не убежит никуда! Знай таскай им корм да пои! Вот жизнь! Животина в доме, и сам ты в доме. Ни мороз, ни пурга тебе нипочем! Вот жизнь!

Правда, когда я поинтересовался, много ли оленеводов работает на ферме, директор совхоза вздохнул.

— Туго идет оленевод скотником. Приходится брать приезжих.

Наверное, с точки зрения экономической выгоды идеально было бы, если бы оленевод умел и корову обиходить, и пасти оленя. Но мне больше по душе преданность таких, как Анисим Ефимович Юрьев, его верность своему исконному делу, делу оленеводов, где внешняя выучка порой мало значит, а главное — это тот внутренний, трудно выразимый в строгих правилах и наставлениях вековой опыт, который передается от поколения к поколению не в классах или институтских аудиториях, а непосредственно в самом труде.

К стаду мы ехали на оленьих нартах.

Хорошо обученные ездовые быки бежали рысью, швыряли нам в лицо снег.

Олени, умело направляемые пастухами, расступились и поглотили наши упряжки. Мы оказались в центре огромного оленьего стада, можно сказать в оленьем море. Затем, по незаметному знаку, вся эта живая масса пришла в движение. Сначала шагом, а потом все быстрее олени побежали по кругу, вращаясь вокруг нас и наших нарт наподобие огромного колеса. За множеством рогов, вертящихся в мелькающей карусели, не виделось горизонта и казалось, что олени заполнили всю видимую землю, все пространство вокруг нас. Слышалось тяжелое дыхание, глухой стук копыт по мерзлой, устланной мягким снегом земле.

Приятно было смотреть на бригадира, на других оленеводов. Они были в родной, любимой стихии. Они ловили оленей, подводили к нам испуганных животных, объясняли особенности породы, возраста и стати, и в словах коренных оленеводов чувствовалась настоящая гордость за свое дело, за оленей.

Когда мы ехали снова в куваксу-юрту, Анисим Ефимович признавался мне:

— Не могу быть подолгу вдали от тундры, от оленьего стада. Даже в Ловозере, в своей квартире, мне трудно усидеть больше двух-трех дней...

В Ловозере я побывал в гостях у потомственного оленевода Павла Семеновича Гаврилова. Дверь нам открыла жена Павла Семеновича — Августа Александровна и впустила в просторную прихожую трехкомнатной, прекрасно обставленной квартиры с полным набором городских удобств. Конечно, тундра, по которой кочуют товарищи и земляки Павла Семеновича Гаврилова, не чета бескрайним чукотским просторам и здесь самое дальнее стойбище находится от центральной усадьбы в нескольких часах езды на гусеничном тихоходном вездеходе. И все же хорошая квартира — это прекрасно.