Пульс памяти

Он ведь, в сущности, ничего такого не сделал. И все время стыдился, что не сделал. И все время думал, что должен, что обязан что-то сделать. Ведь есть же, есть где-то партизаны. Слухи о них появились почти сразу после прихода немцев. И он жадно ловил эти слухи, но сам так ничего и не сделал.

А о партизанах были не только слухи. Саша сам читал расклеенный по заборам приказ о поимке «бандитов, пытавшихся взорвать железнодорожный мост». А через неделю после этого по селу вели под охраной троих незнакомых мужчин, и все говорили, что это «те самые».

Значит, другие могли, сумели что-то сделать. И их, наверно, не один десяток. И, может, их даже сотни. А то и тысячи. И только он, Саша Гришечкин, ничего не смог, ничего не придумал. А еще ходил тогда к дяде Феде, просил взять с собой… А что… Если бы он ушел в партизаны, то его не взяли бы вот так просто. И уж если бы взяли, то хоть не попусту, как сейчас…

Все это металось, путалось у Саши в мыслях. И вдруг разом пропало. Саша вспомнил о больной матери, о сестренках, о маленьком Толе… Но он подумал не о том, что просто-напросто не мог никуда уйти от них, а о том, что всем им будет теперь без него совсем плохо.

И только после этих мыслей к Саше пришло сознание, что через какие-то минуты его самого не будет в живых. Все, все будет — и лес, и небо, и люди… может быть, даже отец вернется с войны, а его, Саши Гришечкина, не будет. Он никому не расскажет, что только теперь понял, как хочется человеку жить, как несказанно дорого ему все наполняющее мир… Будто упали засовы с каких-то дверец и крышек и через открывшиеся отверстия в самые-самые глубины души хлынула боль.

Живая и жестокая.

Та, из которой, видимо, рождается крик отчаяния.

И Саша уже готов был закричать, но в эту минуту прогремел выстрел.

Остальное не помнилось.

Саша даже не мог сказать потом, успел он крикнуть или голос его пропал в звуке выстрела…

Выстрела или выстрелов?

Стреляли один раз или несколько?

Ничего Саша твердо не помнил. И как снимали повязку с глаз, как развязывали ремень, как насмешливо смотрели на него комендант и полицай Павел, как тряслись руки у старосты, еще державшего пистолет, — всего этого также не осталось в памяти. И наставительных слов Рехтнера тоже. Саша помнит только, как ему сказали:

— Иди.

Кто-то уточнил:

— Иди домой.

Кажется, это был староста.

Нет. Саша помнит еще, как, говоря ему что-то, Рехтнер вкладывал пистолет в кобуру. И как он, Саша, остался один. Как сделал потом первый шаг от сосны; как, обернувшись и запрокинув голову, долго и бессмысленно смотрел на ее раскидистую верхушку, затем, переведя взгляд ниже, увидел в гладко-оранжевом стволе маленькое отверстие, а чуть выше — второе…

«А выстрел был, кажется, только один».

Этот отклик в мыслях возник как чужое и странное эхо.

На шляху заурчала машина, и скоро урчание ее пропало. И опять такой же отклик — внутреннее полуживое эхо:

«Уехали…»

Ноги не слушались, подкашивались и как будто прилипали к земле.

Снова подумалось:

«От страху…»

Саша не понимал, что он, в сущности, проявил бесстрашие. Односложно и машинально он фиксировал то, что видел и слышал, а вникнуть в происшедшее, задуматься над окружающим еще не мог. Мир возвращался в сознание медленно, словно бы робко, на ощупь, так возвращается к нам ощущение яви после кошмарного сна…

Мир возвращался к Саше всю дорогу. А шел Саша не прямиком, что-то повело его окольно: от лесной поляны, по длинной просеке — на заречье, оттуда лугом — к мосту и огородами, через сад — домой.

Но мир вернулся к Саше все-таки не полностью, и оставшиеся, не занятые им в сознании пустоты словно бы взорвались ночью. Едва уснув, Саша громко и страшно закричал, заметался на постели, вконец перепугав мать и сестренок, которым он, вернувшись из леса, ничего не сказал. Он весь облился холодным потом, и было страшным в свете лампы на белой подушке его землисто-серое лицо.

Саша кричал одно и то же:

— Не надо…

Потом Саша долго болел, с год у него не проходили разные нервные странности. Но все же он выздоровел и с освобождением села ушел с нашими войсками. И где-то в Померании погиб. Всего с недельным перерывом получили в доме Гришечкиных две «похоронки»: на отца и на сына.

Так легли в моем представлении, единым, духовно нерасторжимым рядом, еще двое.

Теперь уже кровные представители двух поколений.

44

Вспомнив о Саше Гришечкине, я вдруг подумал, что жестокость — это как бы второе лицо Времени. Она в нем — как инородная примесь в реке. Ею как бы просолено бытие. Только степень этой солености бывает разная.

Вот опять, перейдя к новому ряду холмиков, я думаю об этом. И вижу перед собой бомбежки, плачущих детей и женщин. Обезумевшую от горя молодую мать… Вижу падающих из вагона живыми горящими клубками лошадей… Вижу, как немецкие самолеты расстреливают в поле беженцев и трудфронтовцев…