Пульс памяти

Пульс памяти

Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
           (На них основано от века,
           По воле бога самого,
           Самостоянье человека,
           Залог величия его.)

А. С. Пушкин

Люди… Будьте бдительны!

Ю. Фучик

Будущее принадлежит молодым поколениям, но оплачено оно кровью погибших за него.

Только погибшие не ушли из жизни, они по-прежнему с нами, и не просто как равные, как живые с живыми, — они навсегда остаются нашей любовью и гордостью.

А это и есть право на бессмертие.

Это само бессмертие.

Дальше и дальше уходят в историю годы войны. А памятью (это великая власть сердца!) мы не только не отдаляемся от того скорбного и величавого времени, но словно бы и не уходили из него. Мы, сверстники и побратимы погибших.

Так я думаю обо всех не вернувшихся с поля боя к родным порогам.

А самая первая дума — об отце, о человеке, которому я обязан жизнью и который сумел остаться во мне навсегда.

Остаться и ясностью души своей, и делом своим, и думами своими.

Необъятное, непостижимо огромное вмещает и обнимает человеческая память, но самое необъятное в ней то, что охраняется любовью.

Во мне это прежде всего отец.

Отец-человек и отец-солдат.

Простой, обыкновенный, смертный, он всегда для меня — жив.

И останется живым.

Страницы же эти — о том, как я искал его могилу…

ПРОЛОГ

В памяти моей отец «начинается» таким: мы оба стоим — я у него на плечах, а он на покоробившейся доске, что была положена среди нашего небольшого двора еще в весеннюю распутицу да потом так и осталась, вросшая в затвердевшую грязь. Отец, подняв над головой руки, придерживает меня за колени.

Мы смотрим в поле, что из окантованной лесным гребешком дали подбегает прямо к нашим огородам.

Смотрим и ждем: из-за косогора вот-вот должен появиться трактор.

Отец уже видел его, все село вчера под вечер сбегалось к колхозному двору посмотреть на диковину, о которой перед тем немало было разговоров. А меня за что-то наказали тогда, и, лишенный права выйти на улицу, я с тоской смотрел через окно на бегущих.

Теперь неутоленное любопытство мое как бы вознаградилось неожиданной и счастливой для меня случайностью. До свету вышедший в поле «фордзон» потянул первую борозду как раз напротив нашего дома. Два или три круга его, на каждом из которых кургузый и тряский этот тракторишко вплотную подходил к нашей усадьбе, я проспал, а когда проснулся и, в чем был, выкатился во двор, «фордзон», отдаляясь, опять урчал где-то за косогором.

Я растерянно заметался между хатой и сараем, затем, обдирая себе кожу, взобрался на жиденькое, в две жердочки, прясельце, отделявшее нашу усадьбу от поля, но и оттуда смог увидеть лишь ровную и тоже пропадавшую за косогором узкую полоску свежевспаханной земли.

Где-то там, на едва видневшемся конце этой полоски, дразня и потрясая меня, висел такой странный, неровный, с фырканьем и потрескиванием рокот.

На лице моем, наверное, столько было нетерпеливого любопытства и огорчения, что отец сжалился надо мной и, сняв меня с прясельца, поднял на руках, поставил себе на плечи.

— Видишь?

— Вижу! Вижу! — закричал я во все горло.

Закричал так, будто увидел не только трактор, а и что-то гораздо большее, по-особому значительное.

Да оно, видно, так и было.

Как-то совсем по-иному, по-новому глянули на меня тогда и первые борозды тракторной пахоты, и развороченное непривычным гулом утро, и все, все, до последней былинки знакомое поле.

Что делало его иным?

Не знаю.

Может быть, медленно ползавший по полю большой рокочущий жук, нелепо увенчанный тощей, слегка дымившейся трубой?

А может, ошеломляюще непривычная для глаза длинная вспышка?

Или то и другое вместе, да еще и что-то скрытое, не имевшее полной определенности, но глубоко западавшее в детскую душу?