Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Перед последней полунощницей, за несколько часов до отъезда в скит, ко мне подошёл отец Иларион и сказал: «Останешься там, сколько будет нужно». Впервые я ничего не мог прочитать у него на лице. Я знал, что должен повиноваться, потому что старцы — это иконы Христовы на земле, и они говорят то, что для тебя лучше. Он просто дал мне закрытый конверт и холодно сказал: «Передашь это старцу Паисию».

И вот теперь я тут: мне дали самую маленькую келью, с циновкой, без стула. Я сижу на рогоже, и перед глазами стоит суровое лицо старца Паисия, которому я недавно вручил письмо. Он открыл его, дважды пробежал по странице своими крошечными колючими глазками (что, очевидно, означало, что сообщение было очень коротким), а затем взглядом указал брату, отвечающему за размещение, проводить меня.

Я не любил старца Паисия, потому что он был полной противоположностью старцу Илариону. Душа Илариона была сладкой виноградиной, а Паисия — колючей кислой ежевикой. Он кричал на монахов, говорили, что и бил их палкой, хотя они ничего дурного не сделали, и я не мог этого понять, пока не встретил отца Никоса, душу, замешенную на белоснежной муке из тела Христова и небесных дрожжах из слёз ангелов. Старец Иларион не зря говорил: сегодня в мире много муки, но мало дрожжей. И вот с этой закваской, с отцом Никосом, я подружился, когда пришёл в скит. Он объяснил мне, что отец Паисий и отец Иларион принадлежат к двум совершенно разным школам подвижничества. Старец Иларион принадлежал к той школе, которая считает, что старцу следует полагаться на свободную волю послушника, который должен сам из любви к старцу вступить в абсолютное послушание; после того, как любовь послушника к старцу зародится, старец должен развить в нём сильную любовь для умно-сердечной молитвы. Паисий же принадлежал к более суровой аскетической школе, полагающей, что послушник не научится молиться, пока не усвоит из практической жизни, по заповеди, что такое безусловное послушание и духовное руководство старца. Поэтому его следует постоянно бить и оскорблять поносными словами, даже когда он не согрешил, чтобы тот понял, что незаслуженное наказание и несправедливое унижение быстрее всякой молитвы очищают душу от суетности. — Многие из нас называют себя грешниками и, возможно, действительно считают себя ими. Но только смирение перед обидами, а особенно перед несправедливой клеветой и унижением показывает, какое в человеке сердце. Потому что того, кто освободился от суетности, обидеть невозможно. Так вещал он в своих проповедях.

И действительно, отец Никос, заведовавший скитской библиотекой, мудро говорил об этой разнице между моим старцем и его. Ещё во время моего первого посещения скита я убедился, что старец Паисий суров, и мне, неразумному, далёкому от того, чтобы опустить ум на престол сердца и начать думать всецело сердцем, он казался подобным бешеной собаке с пеной на морде, которая бегает то налево, то направо по двору скита и лает, охотясь только за ошибками монахов и послушников. Он сурово относился даже к мирянам, приезжавшим в качестве туристов и жившим по одному-два дня в каждом монастыре. Помню, что во время моего первого посещения мы сидели в трапезной, мы — это братия из монастыря, а ещё небольшая группа мирян, и ели за одним столом. Мы ели быстро, как по свистку, и пока мы ели, монах читал нам из Евангелия. За всем этим внимательно следил старец Паисий, который стоял над нами сторожем и не ел; он всегда трапезничал последним. И тут у одного из мирян, которым было запрещено носить в скиту мобильные телефоны, в кармане зазвонил телефон. О небеса! Думаю, тогда я понял значение латинского dies irae! Словно жестокий Яхве (не хватало только кнута), Паисий начал кричать, а точнее шипеть, приказывая бедолаге, который хотел сквозь землю провалиться, потому что явно забыл про телефон, немедленно покинуть честную трапезу, словно он величайший негодяй. И тот вышел, опозоренный, и после мы слышали, что ему было отказано в гостеприимстве в скиту; это означало, что, поскольку о том, чтобы переночевать в другом монастыре, нужно было договариваться заранее, ему пришлось провести ночь на улице, под открытым небом.

И теперь я у этого Паисия. И пока било зовет к вечерне, монотонно звеня всего на два тона: Тика-така, тика-така, тика-тика-тика-така (ритм знаю наизусть), я удивляюсь: что я сделал старцу Илариону, что такого я написал в своих заметках, что так обидело его, что он изгнал меня из моего рая, из Пупа света, Хиландара?

* * *