Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

«Современному человеку не хватает равновесия между органами чувств: между ртом, глазом, носом, ухом. Тот, кто слишком много использует рот, чтобы говорить или есть, теряет уши и глаза — он ничего не видит, даже дела рук Божиих, и не замечает, что Бог явился именно ему с проросшей луковицей, из которой пробивается первый в саду тюльпан. И он к тому же ничего не слышит, например, песни соловья, а их существует двенадцать разных (столько же, сколько апостолов), при этом каждая что-то значит; он не слышит ни плача нищего, мимо которого он проходит, ни вопля праведника, а нет ничего громче во вселенной, чем вопль несправедливо обвинённого. Из всех органов чувств уста самые коварные, беспутные и неверные — в них входит пища, тело и кровь Христова, как в чистейшей аптеке духа, как в церкви, благоухающей фимиамом и покаянными возгласами, и что же они возвращают нам? Два вида экскрементов — одни, выходящие из нижнего конца, из нечистой кишки, и другие, выходящие через рот, как фальшивое золото, как поддельные монеты — слова. Слова служат только для лести, златостяжания и клеветы на других. Блажен тот, кто использует их для восхваления и прославления Господа!

В ухо входят звуки, но не выходит ничего; в нос входят запахи, но не выходит ничего. В глаз же входит всё, хотим мы этого или нет: от прекраснейшей картины живописца, до искушений сатаны — блудных и обнажённых тел. Но из него выходит самое, может быть, чистое: душа, через взгляд и слеза, через плач. Самая прозрачная жидкость, слеза, выходит из глаза. У кого есть внутреннее око, у того есть и внутренняя, духовная слеза. Телесная слеза выглядит красиво, как цветок ландыша, но никто не знает, как выглядит слеза души! Если слёзы тела солёные, то душевные должны быть сладкими, сладостными! И неудивительно, что нечистый нападает с отвратительными образами именно на тот орган чувств, который проливает слёзы, — он хочет осквернить невинное, чистое, а не то, что грязно, потому что грязное склонно к нему».

Я дал это старцу. Тот прочитал и разрешил меня от обета молчания. Только спросил: «А где твоё прикосновение?» Я ответил: «Мне страшно прикасаться к миру, отче. И всегда было страшно». Он лишь посмотрел на меня: его глаза были способны произносить целые поучения без помощи уст. И взглядом сказал: «И правильно, что ты боишься. Мир, в который мы брошены, — очень опасное место».

* * *

По городку кружит сумасшедший автобус. Двухэтажный, верхний этаж без крыши. Он пьян, как «Пьяный корабль» Рембо. Сегодня я с ним столкнулся.

Я только вышел от стекольщика с застеклённой оконной рамой и тут же налетел на них. Пьяная оргия, толпа иностранцев, смешанная с нашими девушками. Когда она проходила мимо, я, стоя на тротуаре, услышал, как местный житель возмутился: «Совсем рехнулись. Наш мэр просто чокнулся. Устроил бизнес-фест в патриархальной среде. Этот дурень надеется на миллионы евро инвестиций для города. От чего, от разврата? И собрал со всего города самых невинных и бедных девушек!»

Пожилой человек трясся от гнева.

Мимо проходил мужчина средних лет подшофе, явно одобряющий оргии на пьяном корабле. Он возразил: «Как ты не понимаешь, старик? Мэр одел этих девушек на 500 евро; а раздеваются они за сто. Пять раз разделись, и дальше всё их, чистый прибыток! Капитализм!»

Когда тот прошёл мимо, пожилой плюнул ему вслед.

И я невольно посмотрел на злосчастный автобус, хоть сначала хотел всего лишь поскорее дойти до своей железнодорожной сторожки, моего монастыря, спрятанного в нулевой точке мира: на верхней палубе кучковались татуированные мужчины от 30 до 50 лет, пьяные или одурманенные наркотиками, пялились на наших девочек, исполнявших танец живота. Оглушающе грохотала музыка, которая неслась из восьми динамиков, их было по два в каждом углу. Некоторые иностранцы ели жареное мясо, которое им подавали; жир и сало текли по шеям и подбородкам. Они пили пиво и вино из каких-то жестяных кубков китчевого вида, сделанных из латуни, которые должны были имитировать золотые кубки Олимпийских богов.

И вот что случилось потом. Я, с оконной рамой, в которую мне вставили новое стекло, шёл рядом с автобусом. Меня увидел пивший пиво из банки пьяный мужчина, с длинными светлыми волосами и в очках как у Джона Леннона, похожий на скандинава, весь татуированный, будто у него на коже была коллекция чертей из комиксов. Его заинтересовала моя рама, и он приказал водителю остановиться. Я, не знаю почему, тоже остановился.

Скандинав по-английски велел мне поднять раму и держать её перед собой, а лицом прижаться к стеклу. Я прекрасно понял, что он сказал. Но не реагировал.

Он, недовольный тем, что я не выполнил его желание, начал ругать меня по-английски; повторил приказ, чтобы я встал за рамой, как будто я картина, экспонат в Лувре. Поскольку я всё ещё держал раму у ног, он поднял стеклянную бутылку пива и был готов замахнуться; в этот момент я рефлекторно поднял раму — получилось, что я сделал так, как он требовал.