Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Я чувствовал, что он нарочно по своему добродушию даёт мне возможность высказаться; он был из тех образованных отцов, которые в разговоре с братьями отдавали предпочтение античному философскому диалогу, а не монологу, который он сохранял для своих блестящих обращений и проповедей на литургиях. И так как я, когда был мирянином, довольно много занимался вопросом зла, я сказал:

— Он уже изменился, отче. Сегодняшний постмодернистский дьявол анонимен, потому что анонимны все мы. Он растворён, как соль в воде, капиллярно проникает всюду, не только в политические организации, но и во всю культуру, во всю цивилизацию. Хотя время от времени мы судим отдельных преступников, у нас нет ясной картины, как выглядит зло и в каких ипостасях оно сегодня существует. А тем более, где его корни. Зло диссеминировано повсюду, в каждом капилляре наших социальных и речевых практик — сказал я и окаменел, потому что вместо меня снова говорил тот самый Ян, который украшал себя профессиональными терминами на симпозиумах и лекциях.

Это не осталось незамеченным моим старцем.

— Диссеминировано, говоришь? — сказал он и засмеялся. — Почему бы тебе не сказать «рассеяно»? И «наши публичные беседы» вместо «социальные и речевые практики»? Ты думаешь, что будешь казаться учёней, если сошлёшься на Жака Деррида?

Я был потрясён: передо мной вдруг возник профессор философии, мирянин, а не мой старец, который должен был отвести меня к Богу.

— Это последний философ, которого я читал, сын мой: его книга «О грамматологии» была в те годы хитом. Я прочитал её, прежде чем окончательно понял, что вся философия — ложь, если она не коренится в неоплатонизме и Боге. Вся метафизика — ноль, даже та, что противится метафизике, как это делает Деррида, потому что и она использует понятия для разрушения понятий. А всякое мышление в понятиях тоталитарно и ведёт к тоталитаризму. Понятие — неизбежное зло: с его помощью мы понимаем, но и при понимании понятие обессмысливает то, что оно объясняет; потому что оно обобщает, игнорирует особенности, сущность бытия. Если я о моём любимом коне говорю, что это конь, я ничего не сказал о тепле дыхания, которое выходит у него из ноздрей, пока я его глажу. И поэтому я предпочитаю понятия сердца, живого чувства, особенного и существенного, личного опыта с Богом, чем пустую и холодную коллективную логику; первое — это солнечный свет, а второе — свет лунный.

Я так и стоял наполовину разрушенным памятником моему прошлому печальному и поверхностному знанию, которое я тогда считал вершиной мира. Это поверхностное и бесчувственное знание рассыпалось, как замок из песка на ветру. Единственное, что меня утешало, так это то, что во время послушания, когда я молчал, я тоже пришёл к аналогичным выводам о языке и его обманам. Старец продолжал:

— Могу сказать тебе, что этот философ исключительно учён, он отличный интеллектуальный эквилибрист, но я не ценю его, потому что он не мудр: мудрый интересуется истиной как таковой, а учёный — доказыванием истинности того, что он считает истиной; это две совершенно разные вещи. Этот твой Деррида, используя суетное слово, которое он называет деконструкцией, поколебал и релятивизировал все идентичности, как он их называет. А этого не должно случиться с несколькими ключевыми столпами человечества, которые он ошибочно называет идентичностями: столп и идентичность — не одно и то же. Возьми в качестве примера архитектуру. Здание держится на колоннах, а не на идентичности: неважно, будь то здание школы, больницы или церкви, оно выстоит, только если у него будут колонны. Поэтому нельзя стирать различие между такими столпами, как добро и зло, мужчина и женщина, постыдное и бесстыдное, невинное и греховное, естественное и противоестественное. Они — ценностные оси этого мира, данные Богом. А я не люблю тех, кто реконструирует Господа, — сказал он, и я вспомнил красную ленту в церкви Святой Троицы, на которой было написано «Under Reconstruction» под незаконченной фреской, на которой не было распятого Иисуса. — И если я правильно тебя понял, ты говоришь, что, пока я отшельничал и подвизался, сатана совершенно дематериализовался, что он уже ни материя, ни отношение, что он нигде, именно потому, что он везде?

— Да, мой авва. Он в людях, отче, но предварительно гораздо чаще в костылях, без которых они сегодня не могут, как инвалиды без коляски — в телевидении, рекламе, интернете, СМИ, — сказал я.

— Тогда это ужасно, — посетовал он. — Значит, он метастазировал; он уже децентрализован, и человек не знает, куда бить, чтобы победить его, — разочарованно добавил он.

— Есть ещё кое-что, — сказал я. — Сегодня зло всё более сливается с эстетикой, оно эстетизируется: нет фильма, в котором мастерски не представляют зло в качестве художественно приемлемого и красивого, — добавил я.

У него на лице ясно читалось отвращение: