Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Мы оба рассмеялись, и Лела погладила его по волосам. В этот момент охранник объявил, что посещение закончено, я провёл пальцами по сетке, и мы расстались. Суд был назначен через семь дней, и я искренне надеялся увидеть их снова в зале суда.

В ту ночь в камере я вспомнил Лелу из видения 1943 года. Но вспомнил рукописно, а не тем шрифтом, которым я пользовался, чтобы увидеть происходящее со мной как с кем-то другим. Интересно: и дьявол тем же шрифтом заставлял меня смотреть на себя как на кого-то другого, и то же самое требовал от меня во имя Господа и отец Иларион. Но дьявол сам писал за меня текст, поэтому он свободно говорил вместо меня «Ян встаёт», «Ян уходит», «Ян смеётся». Он управлял мной как своей куклой, марионеткой. А отец Иларион требовал, чтобы я писал сам, и телом, и душой; и он не разрешил мне доступ к монастырскому компьютеру и шрифтам, а подарил мне тетрадь в кожаном переплёте и ручку, чтобы я мог записать свою прошлую жизнь так, как я её вижу и чувствую. Огромная разница, одно дело, когда кто-то другой говорит о тебе «он», и другое, когда ты сам говоришь «он» о себе. Первое порабощает, второе освобождает.

Итак, рукописный текст открыл мне то, что скрыл шрифт. Несмотря на то, что картина была та же самая, я вспомнил ту часть Лелы, которая была до этого невидима. Это была просто вспышка: она в платье, а я, стоя на коленях, обнимаю ей ноги и целую икры. Это я видел и через шрифт. Но чего я не видел и что рукопись вернула мне как воспоминание, так это чувство, как горят и краснеют её икры. Нет, в этом не было ничего сексуального, но было нечто божественное. Это не было чувством её удовлетворения, не было чувством моего удовлетворения, это было проникновение, это было слияние с Единым через прикосновение моих губ к её крепким икрам, слияние со всем миром, уподобление со всей вселенной, превращение в космическую музыку, космический свет, такой, который можно осязать (по нему бегут мурашки, как по коже на плече Лелы), который можно обонять: когда я читал о назальной памяти, я думал, что наука преувеличивает. Но в ту ночь в камере у меня было обонятельное воспоминание, и я вспомнил (но только частично), чем пах этот свет Лелы: пока что вспомнил, что он пах базиликом, бессмертником и розой. Но мне не хватает ещё многих, многих запахов, чтобы полностью описать этот световой аромат (что за глупость — разве можно что бы то ни было описать полностью?).

* * *

Зал суда был полон: было много журналистов, которым разрешили вести репортажи с процесса. Как ни удивительно, не было душно, отлично работали кондиционеры. За центральным столом восседали пятеро судей; посередине был главный. Справа от судей располагались присяжные, видные в городе люди. Мы сидели в первом ряду, по одну сторону я и отец Иаков, а по другую прокурор, мэр и олигарх, пригласивший иностранных бизнесменов, которых прокурор почему-то называл «туристами». От них ждали инвестиций, и люди знали, как добиться того, чтобы инвестиции были обеспечены.

Я обернулся как раз в тот момент, когда последними в зал вошли Лела и Филипп; они сели, явно возбуждённые. Мелочь, но я успокоился, как будто пришёл кто-то из близких. Судья стукнул молотком, и наступила тишина. Потом он прочитал очень краткое, почти журналистское сообщение о произошедшем, и сказал: «Слово имеет господин прокурор». Прокурор встал и подошёл ко мне. В этот момент отец Иаков взял меня за руку, сжал ладонь и снова вернул её на скамейку.

— Вы получили 17 июля в 13 часов и 7 минут телефонное указание опустить шлагбаум? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Но вы его не опустили. У вас было достаточно времени, чтобы опустить его?

— Да, — сказал я.

— Что же вы сделали вместо того, чтобы исполнить свою профессиональную обязанность? — спросил он, подчеркнув «обязанность».

— Я побежал направо, в сторону, с которой подъезжал локомотив, чтобы спасти ребёнка.

— А что делал ребёнок на железной дороге? — строго спросил он, и я понял, что он собирается обвинить меня по полной.

— Он прилип к железнодорожной шпале. За десять минут до этого я в сторожке приклеил подошву его ботинка, а потом…

Он не дал мне договорить, просто ускорился, как тренированный парижанин, влетающий в движущийся вагон метро.

— Это интересно, — констатировал он. — Вы сапожник?

— Нет, — коротко ответил я.

— Но вы явно были им, причём на ответственном рабочем месте. Была ли какая-то другая причина не опускать шлагбаум, кроме спасения бедного мальчика?

Он был неприятен. Меня сбивали с мысли эти его акценты, слова, проговариваемые курсивом (как это последнее бедный мальчик, в которых явно скрывалась новая угроза и новая сторона, с которой на меня будут нападать), и я вдруг подумал, что то, что он говорит, можно записать на компьютере только с использованием того шрифта и лишь тому, чьё имя не следует упоминать, и кто в одну секунду может разрушить годы и годы труда и добра.