Пуритане

Этого было достаточно: он порывисто устремился к Эдит, он был у ее ног, он сжимал ее руки, которые она без сопротивления отдала ему, он осыпал ее словами благодарности и нежной признательности; впрочем, его бессвязная речь едва ли могла бы быть понятна читателю без описания интонаций, жестов, страстных и стремительных проявлений глубокого и сильного чувства, сопровождавших ее.

Две-три минуты Эдит была неподвижна, как статуя Святой Девы, принимающей благоговейное поклонение; наконец, немного оправившись и отняв свои руки у Генри, она почти неслышно проговорила:

— Я позволила себе странный поступок, мистер Мортон, поступок, — продолжала она более связно, по мере того как усилием воли овладевала собой и собиралась с мыслями, — который, быть может, встретит с вашей стороны порицание… Но уже давно я разрешила вам пользоваться языком дружбы, и, может быть, даже больше… да, слишком давно, чтобы покинуть вас в таких обстоятельствах, когда вас покинул, по-видимому, весь свет. Как и почему вы арестованы? Что можно сделать? А мой дядя, который так высоко вас ценит, не может ли он помочь? Или ваш родственник Милнвуд? Что следует предпринять? И что, по-вашему, вам угрожает?

— Будь что будет, — ответил Генри, пытаясь завладеть рукою Эдит, которую она отняла у него и которую теперь снова ему отдала, — будь что будет; сейчас я ощутил, что все случившееся со мной — самое счастливое событие моей скучной жизни. Вам, моя дорогая Эдит, — простите меня, я должен был бы сказать: мисс Белленден, но несчастье притязает на особые привилегии, — вам я обязан несколькими мгновениями счастья, осветившими солнечным светом мое тусклое существование, и если теперь ему будет положен конец, воспоминание о чести, которой вы меня удостоили, сделает меня бесконечно счастливым даже в мой смертный час.

— Неужели ваше дело так безнадежно, мистер Мортон? — спросила Эдит. — Неужели вы оказались так внезапно и так глубоко втянуты в эти злосчастные распри, хотя всегда были от них в стороне, что не рассчитываете сохранить свою…

Она остановилась, не в силах произнести слово, которое должно было за этим последовать.

— Жизнь, вы хотели сказать? — отозвался на ее слова Мортон спокойным, но грустным тоном. — Решение, полагаю, всецело зависит от судей. Мои стражи считают, что мне могут заменить смертную казнь отправкой в один из наших находящихся за границей полков. Я думал, что могу согласиться на это, но теперь, мисс Белленден, встретившись с вами еще раз, я понял, что ссылка была бы для меня горше смерти.

— Неужели вы действительно так опрометчиво вступили в сношения с одним из тех свирепых злодеев, которые умертвили примаса?

— Предоставляя ночлег, — сказал Мортон, — и укрывая у себя одного из этих безумных и жестоких людей — старинного друга и соратника моего отца, я не знал еще об убийстве архиепископа. Но это обстоятельство едва ли облегчит мою участь. Ибо кто же, мисс Эдит, кроме вас, поверит мне в этом? И что еще хуже, я никоим образом не могу заявить с полной уверенностью, что, даже зная о преступлении, я смог бы переломить себя и при любых обстоятельствах отказать во временном приюте тому, кто искал его у меня.

— Но кто же, — сказала Эдит, встревоженная услышанным, — будет производить расследование по вашему делу?

— Мне дали понять, что я предстану пред полковником Грэмом Клеверхаузом, — сказал Мортон, — он один из членов военной комиссии, которой королю, Тайному совету, а также парламенту — последнему более всего подобало бы оберегать наши свободы — было угодно вручить право распоряжаться нашим имуществом и нашею жизнью.

— Пред Клеверхаузом! — произнесла Эдит совершенно упавшим голосом.

— Боже мой, вы погибли! Вы погибли прежде, чем предстанете перед судом! Он писал моей бабушке, что завтра будет у нас проездом, направляясь в главный город нашего графства, где несколько отчаянных вигов, воодушевляемых присутствием в их среде двух или трех убийц примаса, собрались вместе с целью поднять восстание против правительства. Выражения, которыми он пользуется в письме, заставили меня содрогнуться, хотя я не знала тогда, что… что мой друг…

— Не надо чрезмерно тревожиться обо мне, моя родная Эдит, — сказал Генри, заключая ее в объятия, — хотя Клеверхауз беспощаден и крут, но все говорят, что он человек прямой, благородный и честный. Я сын солдата и буду защищаться, как подобает солдату. Он благосклоннее, может статься, отнесется к открытой и бесхитростной речи, чем это сделал бы подобострастный и трусливый судья. В самом деле, в наше время, когда суд всех инстанций прогнил насквозь, я предпочитаю расстаться с жизнью в результате неприкрытого произвола военщины, чем быть приговоренным к смертной казни при помощи какого-нибудь подлого фокуса, придуманного прожженным судейским крючком, который использует свое знание законов и кодексов, созданных, чтобы оказывать нам защиту, для того, чтобы добиваться нашего осуждения.