Пурпур и яд

— Кто это? Говори яснее.

— Его имя Махар.

— Чего же он хочет? Получить корону Понта из моих рук?

— Ты ошибся, император. Махару нужна Монима.

Лукулл расхохотался.

— И только!

— Не смейся, римлянин, — глухо сказал старец. — Много лет назад меня поучал Маний Аквилий. В таблине стояли восковые статуи, и уроки были наглядны. Если бы я смог показать тебе изображение Монимы, ты бы понял, как велика эта награда.

— А какую награду получу я? — спросил Лукулл.

Старик протянул свиток.

Среди извилистых линий выделялся кружок со звездой и полумесяцем. К нему через долины Лика и Фермодонта вела стрелка. Расстояние было обозначено парасангами, как это было принято на схемах царских дорог.

— Что это? — спросил Лукулл.

— Сокровищница Митридата. Сюда он свез золото всей Азии. Твои воины станут Крезами.

Глаза Лукулла хищно блеснули.

— Крезами… А кто еще знает об этом?

— Только царь и его наследник. Рабы, доставлявшие золото, сброшены в пропасть.

— Что же, — решительно произнес Лукулл, пряча свиток, — ты можешь идти. Махар получит свою Мониму.

Лукулл напряженно смотрел в спину удалявшемуся старцу. Все это было похоже на сон! Но в руках у него свиток, и он самый богатый человек в мире. Свершилось то, о чем он мечтал все эти годы. Золото — это власть, которой не обладал никто из римлян. Сулла считал себя счастливым, но счастье его добыто проскрипциями. А здесь сокровища врага, Митридата, Он его наследник.

Что-то вспомнив, Лукулл подозвал легионера.

— Смотри! — сказал он ему. — Этот человек слишком долго жил. Ты меня понял?

ОБЛАВА

Такого еще никогда не бывало. Римляне словно выкинули в море густую сеть. Пиратские миопароны, гонимые отовсюду, натыкались на римские триремы и либурны. Поняв бессмысленность сопротивления и невозможность бегства, разбойники складывали оружие. Трюмы квинквирем, превращенные в плавучие тюрьмы, не вмещали больше пленников, и их оставляли на своих судах под охраной легионеров. Только Трехпалый все еще метался от острова к острову, надеясь уйти от преследователей. Награда, объявленная за его голову, возбуждала их рвение и жадность. Претор Габиний, рассчитывая взять куш себе, не сообщил своему соседу и сопернику Луцилию, что добыча в его квадрате, и тот в ночном мраке пропустил миопарону.

Трехпалый вышел к южному побережью Киликии. Он знал здесь каждый выступ, каждый изгиб берега. То, что для римлян было хаотичным нагромождением камней, ему представало огромными лицами со скошенными глазами, широкими скулами и щеками, иссеченными ветром и исхлестанными волнами. Эти скалы, имевшие свои клички и имена, были молчаливыми хранителями его тайн. В их складках замерли стоны тех, кому он, как наместник Посейдона, выносил приговор, тех, кто стал у него на пути или вышел из его доверия. И теперь место, где он вершил суд и прятал сокровища, стало его убежищем.

Миопарона вошла в арку, образованную нависшими скалами, и ветви, раздвинутые носом, сомкнулись за кормой плотным пологом. Вода под веслами напоминала тяжелое земляное масло. И скользившая по ней миопарона казалась еще более легкой, почти невесомой. Трехпалый отбросил кормовое весло и лег навзничь на палубу. Воздух, пахнущий гнилью и сыростью, пьянил, как старое вино…

Когда Трехпалый проснулся, солнце стояло в зените. Лучи, пробиваясь сквозь ветви, ложились на воду цветным узорным ковром, придававшим мрачной расщелине сходство с человеческим жильем.

И от этого Евкрату стало еще более одиноко и тоскливо. Его дом, почти уже забытый, вставал в памяти с такой ясностью, словно он только что закрыл за собой дверь. Стены из закопченных камней, коврик на земляном полу. Шелест материнской прялки. Нет! Это плеск волн под веслами римлян. Кто-то из гребцов, пока он спал, вышел на наружные скалы и выдал его убежище. Он в ловушке!

В тот же день пленника доставили на борт большого судна. Он оказался перед человеком лет тридцати пяти. Вьющиеся, откинутые назад волосы, безукоризненно правильные черты лица придавали ему сходство с Митридатом времен Амнейона, только римлянин был невысок и склонен к полноте.

— Я Помпей Великий, — представился римлянин, видимо ожидая, что одно это имя заставит архипирата задрожать или упасть на колени.

Но Трехпалый стоял в невозмутимо небрежной позе и бормотал что-то себе под нос.

— Повтори, пожалуйста, я не расслышал.

— Нечего повторять! Ты знаешь, что я — Трехпалый.

— Но это ведь кличка. Каково твое настоящее имя?

— Мое имя ведомо лишь друзьям. А для врагов я был Трехпалым, Трехпалым и умру.

— Говорят, — продолжал Помпей, — именно ты дерзко похитил дочь триумфатора Антония в то время, когда она находилась в пути между Римом и Капуей.

— Может быть, — с усмешкой проговорил пират.

— Ты также взял в плен двух преторов — Секстилия и Беллина вместе с их ликторами и свитой.

— Припоминаю.

— И ты же ограбил храм Асклепия в Эпидавре, храм Геры на Самосе, храмы Аполлона в Акции и на Леваде.

— Было дело.

— Римский народ и сенат готовы тебе простить эти преступления, если ты возместишь ущерб.

Пират расхохотался.