Пущенные по миру

А спустя время посадил за машинки свою жену и братнину, Софью, дабы начали шить выкроенные им полушубки. А крою научился довольно примитивным и неловким способом, для чего пожертвовал личным тулупом – распорол его по частям, как он некогда был сшит умелым мастером. Затем прикладывал на картон эти части и по ним вычертил кройки, и вот они готовы. Потом сшил тулуп заново, уже вручную, когда у него ещё не было машинок. И теперь тулуп, сшитый некогда ладно, было невозможно узнать – прежде всего взгляд поражали неровные, неуклюжие швы. Одна пола стала почему-то несоразмерно длиннее первой, а один рукав короче второго. И спинка сзади по кокетке перекосилась, но вполне носить его ещё можно. Живёт же иной человек после ужасного ранения, когда его приходится сшивать практически заново. На таких Егор вдоволь насмотрелся в лазаретах в германскую и гражданскую.

Словом, научившись кое-как крою, теперь он ходил довольный, потирал ладони, испытывая удовольствие от обретённого прибыльного ремесла. А скоро жены – его и брата – в охотку взялись за пошив. При этом, правда, Егор видел ревнивое недовольство Епифана, что приобщил к своему рискованному ремеслу его жену. А у Софьи прямо-таки глаза загорались, когда, наскоро справившись с домашними делами, она собиралась на его половину. Однако сколько Епифан её ни ругал и даже руку прикладывал, стоило ему податься в лес на свой охраняемый кордон, как она, словно заговорённая, всё равно уходила, накрепко привязанная к затее брата, чем больше всего распаляла в нем ярый гнев.

– Ты вот что, Егорка, кончай жинку манить к сабе, – как-то не утерпел Епифан, накинулся на брата. – Она все свои дела запустила, тараканов развелось – тьма! Да, из-за твоего ремесла, мне оно больно надо?

– Ладно, ладно, братан, не злись, ещё один денёк, и баста, обещаю её не звать, – и при этом весело похлопывал брата по плечу.

Однако неуёмная Софья в свободные часы продолжала пропадать на половине Егора, тем самым помогала подвигать его ремесло, а за детьми присматривала свекровь и порой защищала невестку:

– Да чаво ж ты её ругаешь, она же к делу приучается?

– Ох вы умники нашлись, а за скотиной кто будет смотреть?!

* * *

И вот однажды пригласил Егор к себе на чарку Епифана, связывая с этим давний свой умысел, от которого брат раньше без конца отказывался. Но у Егора теперь возникло поновей предложение. Он уверенно достал из поставца бутыль самогона-первача. Настя загодя выставила на стол закуску: солёные грибки, с мясом паренную картошку, солёные огурчики. Егор сразу бухнул по большому стакану ядреного первача. А когда залпом с выдохом выпили, потом закусили, Егор сложил перед собой на столе чинно руки с грубыми, толстыми от работы пальцами и, чуть навалившись на край стола, затеял откровенный разговор, мотивы которого Епифану были знакомы по предыдущим встречам. Но сейчас, видно, подход был совершенно другим.

– Ты, братан, на меня не серчай, я тебе никакой не фабрикант и не эксплуататор твоей жинки, а попросить для себя считаю необходимым, учитывая, что стоит пока зима. А для меня, сам знаешь, время крайне важное, чтобы товар шёл с ходу, одним словом, сезон, а летом я и сам понимаю: земля властно зовет, то да сё, а зимой можно, и ты не серчай на меня. Не за так же я прошу Софью, рубль какой дам завсегда и прочее…

– Да мне-то чаво, – замялся Епифан, добревший, когда его угощали и таким образом перед ним расшаркивались, а почтение к себе он был готов выслушивать бесконечно. И между тем брату в ответ сам говорил тоже откровенно, ведь перед ним не чужой ему человек, таиться нет никакой причины. – Пойми, Егорка, от людей стыдно. Ты ведь и сам небось слыхав, как тебя костерят по деревне, фабрикантом погоняют. Но не я, запомни, не я! Как табе иной раз спьяну покажется, – Епифан отвернулся, глянул в окно, словно оно должно было ему подсказать, что упустил в своей речи. – Я ж не дурак, всё понимаю, что к чему. А Софья всю домашнюю работу запустила, ворох вечно грязной посуды, в хлеву у коровы не чищено, даже скотину держит голодной, хорошо хоть мать помогает…

– Да мне-то что люди, тебе-то чего стыднова? – перебил Егор нервно. – Какая несусветная глупость, – возвысил он голос, краснея от внутренней ненависти на празднословивших о нем людей. – На каждый роток не накинешь платок! Завидуют, я так тебе скажу. Вот отседова и треп идёт, вот и мелят отседова, а ты чё же слухаешь? Я тебе это говорю уже не впервой, а у тебя скверная манера слушки подбирать…

– Что-что подбирать? – перебил Епифан, глядя осоловелыми глазами.

– Повторяю: привычка скверная слушки подбирать, братан, и подлая!

– Позволь, а что мне слухать, я ничего не подбираю? – возмутился не на шутку брат. – Ты лишнее не городи, не городи, Егорка! Моё дело лес стеречь, вот это я исполняю, а по-твоему, что же, о табе будут молоть чёрт знает что, а мне равнодушно внимать али прикажешь в ус посмеиваться? Эх, братан, от молвы не схоронишься, не убежишь, она всегда, как стервятник, над нами кружит!