Пушка 'Братство'

Кроме двадцати национальных гвардейцев Эда, шествие охраняла еще рота, которую полковник Гуа называл своим карательным отрядом: люди отряда носили вокруг кепи красную полоску.

Толпа, обращаясь к ним, спрашивала:

-- Куда ведете?

-- B Бельвиль!

Отряд не без труда удерживал женщин, стариков и детей, которые требовали расправы тут же, на месте, восклицая:

-- Смерть попам!

-- Смерть шпикам!

Беглецы и уцелевшие после боев стягивались со всего Парижа, Парижа Коммуны, в наш и без того переполненный Бельвиль. Женщины Дозорного разбились на отдельные группки сообразно личным своим переживаниям, к одной принадлежали перепуганные: портниха мадемуазель Орени, госпожа Жакмар -булочница... К другой любопытствующие: тетушка Канкуан, Тереза Пунь, к третьей убитые горем вдовы: Леокади Лармитон, тетушка Патор, старушка Шоссвер; были вдовы неистовые -- Камилла Вормье, жены Шашуана, Фигаре, Удбина, Сенофра, вдовы страшные -- Элоиза Бастико, Клеманс Фалль, были матери, наводящие ужас,-- Селестина Толстуха, Бландина Пливар, и особняком стояла белокурая эриния -- Tpусеттка.

Если говорить откровенно, то до последнего времени я был недалек от мысли, что все эти "бдительницы", эти клубные кумушки, эти своего рода мегеры Бельвиля, мегеры политических страстей, более или менее равнодушны к своим отпрыскам. Лишь изредка наш тупик давал мне зримое доказательство материнской любви в такой форме, в какой представлена она в школьных учебниках, в благомыслящих изданиях и с иллюстрациями, короче, в стиле христианской морали. Ни подарка, ни ласки на людях во дворе; y матерей для этого не было ни средств, ни времени. Материнская любовь выражалась в том, что они урезывали себя во всем ради ребятишек, приносили ради них вечные жертвы, о чем трудно было догадаться, глядя, как мамаша шлепает свое чадо. Воспитывать своих сыновей и дочерей для Революции -- это значит дать им хорошее воспитание, a послать их в бой -- значит послать по хорошему пути. Мальчик с ружьем в руках на баррикадах -- это хорошо воспитанный мальчик, и мама может гордиться им перед своими подружками.

Когда же наконец старый мир поймет, что порa вывернуть наизнанку, как rрязный носок, все свои представления, когда он уразумеет, что так называемый "xo

рошо зоспитанныи мальчик* -- в деиствительности просто маленькое чудовище, тщеславное, скрытное, холуйствующее и бесконечно подлое?

Так, мне казалось, что Бландина Пливар с легкостью препоручила заботы о своей Пробочке глухонемому кузнецу. "B конце концов,-- думал я,-- y мамаши Пливар и так ребят мал мала меныпе, так что не худо отделаться от лишнего рта". И точно так же я считал себя вправе воображать, будто моя тетка интересуется своим сыном, a моим кузеном Жюлем лишь в той мере, в какой он является для нее поставщиком политических сенсаций.

Никогда себе этого не прощу -- как даже смел я так подумать! Что знал я тогда о необъятном сердце матерейпролетарок?

Они не из хнычущих. Я думал о маме, о всех ee заботах обо мне. Ho она другой породы -- она и страдает-то по-крестьянски. B этом тоже есть свое величие, но подмешано к нему, я даже в толк не возьму, как именно, чтото мученическое, смиренное. По-разному кричат от боли больная собака и раненая львица. Моя мать вызывает жалость, a те матери -- страх.

-- Tpусеттке только что сказали о смерти Жюля,-- шепнула мне Марта.-Его с Пассаласом расстреляли вместе с другими в Опере.

Немотствующие и застывшие, эти женщины уже не были прежними Tpусетткой, Бландиной Пливар, Селестиной Толстухой... Их нельзя было узнать. Безутешные матери. Матери беспощадные.

Они шли во главе кортежа, предшествуемые горнистами, которые возглашали боевую бельвильскую застольную.

Кортеж двинулся вверх по улице Аксо и остановился на мгновение там, где она переходит в улицу Борего. На пересечении этих улиц, напротив сада, где толпа теснилась, следуя за заложниками, в окне кабачка Дебена, Марта указала мне на двух журналистов, которых я немного знал,-- на Лиссагаре и Эмберa.

-- A Валлеса узнаешь? -- Марта ткнула пальцем в редакторa газеты "Кри", прислонившегося к садовой ограде. Он беседовал с Алавуаном из Национальной типографии, Арнольдом и Фортюне*.

-- Да-c,-- говорил Аряольд,-- не для того мы создавали Центральный комитет Национальной гвардии.

Их разговор заинтересовал Марту. Убеленный сединой федерат наставил свои револьвер на преградившего ему дорогу Алавуана.

-- Вот уже неделя, как наших расстреливают,-- неистовствовал он.-- A вы хотите щадить этих людей!

Нахлобучив круглую шляпу на глаза, Валлес рассказывал глухим голосом: