Пушкин

Когда дядька Фома сказал ему, что его дожидаются господин Карамзин и прочие, сердце у него забилось, и он сорвался с лестницы так стремительно, что дядька сказал, оторопев: "Господи Сусе". Он никак не мог привыкнуть к быстрым переменам в лице, к движениям господина Пушкина, нумера четырнадцатого. Его дожидались в библиотеке. Родителей пускали просто в общую залу. Уже с месяц Карамзин жил в Петербурге, и все было полно слухами о нем: он приехал хлопотать об издании своей "Истории" перед царем. Толстая Бакунина передавала, что царь его принял с распростертыми объятиями и все решено; впрочем, в другой раз сказала сыну и его товарищам, что пока ничего не решено и даже ничего не известно. Вообще более о Карамзине она не пожелала говорить. Только накануне приехал Куницын и рассказывал об успехе Карамзина: все на руках носят, и двор {принужден} был согласиться на издание. Говорили о каком-то празднестве, данном в честь его. А теперь он вдруг оказался в Царском Селе, в лицее. Он был не один: заложив руки за спину, стоял посреди галереи дядюшка Василий Львович и еще третий - мешковатый, высокий, со вздернутыми плечами и в очках - Александр его видел в первый раз и сразу догадался: Вяземский. Василий Львович обнял его - как всегда делал это при других: не глядя на него и кося в сторону друзей. Вяземский наблюдал исподлобья и переглянулся с Александром. - Ваше превосходительство, - сказал он Василью Львовичу, напоминая, староста арзамасский! Дядя медлил. - Вот! - сказал ему Вяземский. - Помню, ваше превосходительство, - ответил дядя молодцевато. Рыжеватые мягкие волосы у Вяземского были всклочены, и задорный чуб дыбом стоял на затылке. Он был похож на петуха, готового в любую минуту броситься в бой. И они засмеялись, а Карамзин покачал головой. Дядю никто никогда не называл превосходительством, да он им и не был, а Вяземский подавно. Это дурачество было ново и ни на что не похоже. Это были все арзамасские шалости. У Александра дух перехватило. Все было ново для него. Дядя вынул из кармашка лоскут, откашлялся и одернул жилет, как всегда делывал перед чтением экспромта. Нет, это вовсе не были стихи. Дядя, сбиваясь на каждом слове и брызгая, усердно читал не то церковнославянскую грамоту, не то какое-то кляузное отношение приказного: - "Месяца Лютого, Сечня в день двунадесятый - лето второе от Липецкого потопа, в доме Старушки бысть ординарный "Арзамас". Присутствовали их превосходительства: Громобой, Светлана и Вот. Ополченные красным колпаком и гусиным пером против "Беседы" безумства... - ну, дальше о Шаховском - ты сам прочтешь - признали арзамасцем Сверчка. Его превосходительство Чу..." - Словом, ты - арзамасец, - сказал дядя кратко. - Это о тебе, мой друг, сказано - Сверчок. А их превосходительства - это такой титул: их превосходительства, гении "Арзамаса". "Арзамас" шумел. Шаховской вздумал было в комедии вывести жалкого вздыхателя, Фиалкина, и осмеял стихи Жуковского. Комедия - "Липецкие воды" - была весела и имела шумный успех, но все друзья вкуса ополчились против Шаховского. Эпиграммы посыпались на него дождем. Его иначе не называли, как Шутовским, а комедию его - Липецким потопом. Писались церковнославянским штилем длинные и бессмысленные акафисты в честь безумной "Беседы" - этих косноязычных дьячков, у которых оказался столь сильный и колкий союзник, как Шаховской. Дядя Василий Львович разъезжал по обеим столицам, неистовствуя. Постепенно самое пересмешничество понравилось; всем нравился этот как бы тайный сговор против "Беседы". Как-то Блудов, случайно проезжая через город Арзамас и скучая в станционном домике, вздумал изобразить в штиле "Беседы" и Шаховского и все происшествие. "Видение в некоей ограде" - называлось его замысловатое произведение. Так все воевавшие против Шаховского и "Беседы" стали арзамасцами, безвестными жителями Арзамаса; учредилось общество, назвавшееся "Арзамасом", и эмблемой его явился арзамасский гусь. Арзамас славился своими жирными гусями. Сам Жуковский принимал во всем самое деятельное участие. Они начали собираться то в квартирах друг у друга, то в самых неподходящих местах сиденье в колясках и партерах по двое и по трое также именовалось собранием. Они важничали и корчили из себя старых вельмож, совсем как в "Беседе". Они то и дело говорили друг другу "ваше превосходительство". А по вечерам заседали в красных колпаках - "Беседа" звала их якобинцами за каждый перевод с французского. Писались длиннейшие и презабавные протоколы. Завелся, как всегда, секретарь - не кто иной, как сам Жуковский. Протоколы писались штилем дьячков. Самые месяцы были переименованы и пересочинены по-славянски. Календарь изменился. Январь был теперь у них Просинец, февраль - Лютый и Сечень, март - Вресень, апрель Березозол. Собственные имена и фамилии показались им скучны. Они взяли баллады Жуковского и стали переименовывать себя по его героям и по всему, что придется: Рейн, черный вран, дымная печурка, о которых говорилось в стихах, - все пригодилось. Теперь они прозвали его Сверчком, и он был истым арзамасцем. Карамзин внимательно смотрел на Александра Пушкина - отныне Сверчка. Он уважал и ценил этот возраст, когда радость так переполняет все существо, что губы прыгают перед тем, как засмеяться. Улыбка его была, впрочем, грустная. Вяземский, подняв палец, как уездный секретарь, читающий статью закона, привел текст: