Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

И Лермонтов, и Толстой, и Гоголь, и Достоевский, и Тургенев, и Чехов, и Бунин – все великие русские писатели все же были склонны к каким-то индивидуальным определенностям и, соответственно, отличиям эмоционального и мировоззренческого рода, и только у него одного все это предстало разом, одновременно, заполняя все лакуны русской культуры, русской души и национального характера.

Он же через всю свою поэтическую и духовную деятельность и формировал этот характер, шлифовал его, выводя не только Евгения Онегина и Петрушу Гринева, но и Германна, Татьяну Ларину, Пугачева, Савельича, Моцарта, Петра из «Полтавы», станционного смотрителя и дальше по списку – все персонажи его поэм, драм, прозы; все это он оставил после себя, над чем впоследствии, не покладая рук, трудилась русская культура.

Он как бы снял верхний слой необработанной почвы русской культуры и под ним обнаружил истинный «чернозем» в духовном смысле. Он расчистил площадку для всей последующей русской жизни.

* * *

Конечно, Достоевский был прав, говоря о «чрезвычайности» гения Пушкина, его космической экстраординарности. Но в этой патетике говорения и суждения о Пушкине всякий раз неизбежно пробивается к нам его понятная и близкая человеческая натура, его страдания в любви, ревность и бешеная страсть, верность слову, защита своей чести, рано им угаданные и понятые свойства русского народа и русской истории.

Читая литературу о Пушкине, почти уже бесконечную, пробираясь сквозь многочисленные интерпретации его произведений и творчества в целом, оценки отдельных его героев, тем, сюжетов, пытаясь осознать его воздействие на последующую русскую литературу и культуру вообще, не покидает ощущение, что ты что-то упускаешь, не учитываешь, отступаешь от главного.

Оно, кажется, находится почти рядом, на поверхности, но не дается тебе в руки, и ты невольно попадаешь под власть уже когда-то высказанных мнений, суждений, точек зрения. Особенно это характерно для важнейших ключевых периодов жизни поэта: ссылка, разговор с царем, женитьба, Болдинская осень, дуэль и смерть.

Это же не фигура речи, что Николай стал цензором Пушкина, ведь именно его вкрапление до сих пор является частью «Графа Нулина» – замена слова «урыльник» на «будильник». Отчего русскому царю вдруг стало необходимым приручить поэта, стать его наставником – так, как он это понимал – в известной степени защищать его? Ведь есть несколько удивительных фактов. Зададимся вопросом: зачем Николаю было важно вызвать Пушкина из Михайловского, из ссылки, на коронационные праздники в Москве в 1826 году, потребовав немедленно доставить его в Кремлевский дворец, не дав ни умыться, ни отряхнуть дорожную пыль, и проговорить с ним без малого 2 часа, а потом заявить одному из своих высших чиновников, понимая, что эти слова разойдутся по всей стране, – я вчера говорил с умнейшим человеком в России?

Ведь это же Николай дал определение барону Геккерену как «гнусному мерзавцу», и с тех пор эта оценка по сути не претерпела особого изменения в умах многочисленных пушкиноведов и читателей.

Будучи совсем неглупым человеком, Николай не мог не понимать, что поэт, стихи которого, независимо от их содержания (и не только политического), просто стихи, находились в бумагах в с е х без исключения задержанных, арестованных, сосланных в Сибирь, повешенных представителей лучших семейств России – декабристов, не может не быть явлением исключительным. Стало быть стихи его обладают неимоверной силой влияния на людей, причем людей критического направления, людей, которые готовы переменить общественное устройство страны, устроить «революцию».

С т а к и м поэтом (человеком) необходимо было «работать». И Николай работал. Причем на постоянной основе. Нельзя сказать, что без успеха. Пушкинские стихи «Нет, я не льстец…», в которых Пушкин описывает свои взаимоотношения с императором, Николай своеобразно откомментировал собственноручной записью на письме Бенкендорфа: «Публиковать не надо, но… можно распространять». Как сегодня мы сказали бы – в социальных сетях того времени, через передачу отклика царя в свете, что, конечно, возымело во много крат больший эффект, чем простая публикация в литературном журнале.

Но он настаивал на праве государства постоянно следить за Пушкиным, как, собственно, за князем П. А. Вяземским, П. Чаадаевым и другими вольнодумцами, и далее – за Петрашевским, Белинским, Герценом, Огаревым и т. д. Такое подозрительное отношение к Пушкину происходило не оттого, что Николаю приходило в голову, что тот готовит новый тайный заговор. Нет, с Николая достаточно было и того, что из своего первого, решающего разговора с Пушкиным в сентябре 1826 года он знал, что тот против бунтов и революций, что он совсем по-иному смотрит на развитие России, чем его друзья-декабристы; к тому же Пушкин дал ему «честное» слово дворянина не ввязываться ни в какие «тайные» общества, и вдобавок написал ему в этом расписку.