Пушкин и императрица. Тайная любовь

Приведенные стихи и обращение матери к дочери на «вы»: «Он мой супруг – Он ваш отец», – дают смелость предположить, что в этой ночной сцене Пушкин, сквозь «вымыслы романтические», проводил нить истинного происшествия – поэтический допуск ночного визита Марии Федоровны к невестке в ночь на 12 марта, в Михайловском замке, когда над Павлом уже «стучал топор».

Тогда, по принятии этой закономерности рукописей Пушкина, – некоего смыслового единства рисунков и текста, часто идущих вразрез с внешней сюжетной стороной произведения, – становятся понятными «двойные знаменования» эпиграфов к поэме: политической ситуации – «друзья мятежной старины» – то есть 1801 и 1825 гг., «отвратительный предмет» – ренегат Александр I, рисунки повешенных декабристов, мыслей о «Древе яда» «Upos – Анчаръ» (эпиграф к «Анчару» – взят из Кольриджа, но вот что интересно: в известной гравюре эпохи Екатерины II и завоевания Потемкиным Крыма – древо Романовых изображено в виде «Бахчисарайского фонтана», из чаш которого, где помещены имена царей, стекают капли «слез»), – и «глубокая трагическая тень» Елизаветы Алексеевны, «набросанная на все эти ужасы»[22].

Тогда позднее прозрение «Марии» «Я принимала за другого, тебя, старик В его глазах такая нега, // Его усы белее снега, А на твоих засохла кровь», – то есть высшая, поэтическая истина, вопреки жизненной и исторической, – имеет большее право на существование, как катарсис трагической поэмы. Отсюда – пронзительная вера – сомнение в принятии, понимании «Полтавы». Той, которой уже нет[23]:

Поймешь, ах…
Но если примешь тайны звуки
Цевницы, преданной тебе…
(вариант «Посвящения»)

Возвратимся к рисунку «Мазепы» в виде извивающегося змия. Обращение к бедной Марии: «Мария, бедная Мария… не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей», – Пушкин заимствовал из Апулея – известной «Сказки о Психее».

Именно о такой «метаморфозе» Амура идет речь в обращении сестер к бедняжке Психее, не ведающей, какой «ядовитый змей» покоится по ночам (ибо «днем она с ним не виделась») на ее ложе. «Мы не можем скрыть от тебя, – говорят сестры, – что с тобой спит по ночам страшный змий, извивающийся множеством изгибов (!). Если тебе нравится уединение этой деревни и опасной любви в объятиях змея ядовитого – дело твое».

Как известно из истории и поэзии ХVIII века, современники нарекли Елизавету Алексеевну «Психеей», как «Амуром» – юного Александра I. «Все говорили о красоте ее, о невыразимой прелести, которой она была озарена. Имя Психеи было у всех на устах». По воспоминаниям Вяземского: «нередко, стоя перед зеркалом», Елизавета Алексеевна, подобно Психее, «досадывала на дары природы…» Напоминаю, что именно в Лицее Пушкин «читал охотно Апулея».

«Пусть эта Дева, – пророчествует Венера у Апулея, – пламенно влюбится в последнего из смертных». «Пусть он будет дик и жесток, словно ужасный дракон», – предрекает оракул бедняжке Психее будущее. «Чтоб нашла она себе тирана в муже И мучила себя. Жестокого любя. Чтоб краса ее увяла», – переводит Богданович, – «наперсник милый Психеи сизокрылой» («Городок», 1815). Ср.: «Татьяна, милая Татьяна… Ты в руки модного тирана Уж отдала судьбу свою… Татьяна вянет, увядает…» («Евгений Онегин», III глава)

Записки поэта сожжены, но исповеданность поэтики Пушкина вновь и вновь проявляется «невольно, увлеченная поэзией», на всем пространстве творческого наследия.

Состраданье к печалям Елизаветы Алексеевны и гнев к ее мучителю читаются в мыслях Ленского об Онегине: «Чтоб червь презренный, ядовитый // Точил лилеи стебелек… // Все это значило друзья, // С приятелем стреляюсь я», перекликаясь с мучительной ревностью юного «козака»:

Когда ж мучительною думой
Мазепу он воображал,
Багровел лик его угрюмый
И саблю юноша хватал, —

Что мы и видим в рисунках «Полтавы»: кудрявый «Рыцарь» Марии, одетый в средневековые латы, мчится на коне с саблей наголо (Л. 51, V, 237, 288).

Ср. черновое, не отправленное письмо к Александру 11-го сентября 1825 г.: «В 1820 году я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить «V» – «Ваше» величество». (Подлинник по-французски. 13, 227.)

Автобиографическое желание поединка с Александром I, – как и поэта Ленского – с «Онегиным» и юного «Козака» – с «Мазепой», Пушкин скрепляет рисунком. Около стихов:

Но где ж Мазепа, где злодей,
Где скрылся он от угрызений
Змеиной совести своей?
В светлице девы усыпленной
Своим незнанием блаженной
Сидит с поникшею главой
Мазепа тихий и угрюмый, —

поэт рисует тучного, со «змеиной» шеей, угрюмого лебедя, который с виноватым, трусливым, уличенным выражением «лица» смотрит на направленный на него пистолет[24]…

Итак, «колыбель» «Полтавы» – в Лицее?