Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова

Или вот еще – рассказ под названием «Он». Я помню, он меня в детстве испугал. Человек замечает, что в его окне регулярно под вечер появляется фигура неизвестного, некоторое время наблюдает за ним, потом удаляется. Самое страшное место: в очередной раз незнакомец является рассказчику, когда тот находится в библиотеке, и когда удаляется, рассказчик вдруг осознает, что библиотека помещается на втором этаже. Мораль и поучение понятны: наша жизнь таинственна, подчинена иррациональным, нам неведомым законам. Вот это и есть философия Андреева, это его прорыв за условные рамки ходового позитивистского, так сказать, мировоззрения. Вот так он пугает. И современники, в отличие от Толстого, пугались. Просто Толстой не современник Андреева, он дальше и в глубине времен, и в будущей проекции. А московские купчихи действительно падали в обморок на представлении «Жизни человека».

И. Т.: Кстати, о пьесах андреевских – он их много написал, десятка два.

Б. П.: Опять же, они резко делятся на два ряда, как всё у Андреева: реалистические, как «Дни нашей жизни» или «Гаудеамус» (это из жизни московских студентов), и аллегорически-риторические – вроде «Жизни человека» или «Царя Голода». Реалистические вполне играть можно, да их до сих пор и играют, Андреев вернулся сейчас на русскую сцену. И даже международный успех в свое время имел место. А в Голливуде еще в двадцатые годы сделали хит по пьесе Андреева «Тот, кто получает пощечины». Эффектная, как почти всегда у Андреева, мелодрама. Но для вящего эффекта он туда немножко Толстого подпустил – из «Живого трупа».

И. Т.: Ну, и ваше резюме, Борис Михайлович: стоит Леонид Андреев того, что о нем сейчас вспомнили?

Б. П.: Конечно, стоит. Вообще говоря, память лучше беспамятства, тем более запрета на память. Место в истории литературы Андреев занимает законное. Вспомним опять же Моэма: если писатель был замечен в своем времени, тем самым он приобретает право на память в будущем. Это, так сказать, в линии всяческой корректности. В абсолютных же мерках – Леонид Андреев, конечно, фигура второго плана. И его шумная прижизненная слава не отменяет, а подчеркивает это. Это вообще известный феномен: знаменитость второго сорта. Совсем недавний, еще свежий пример – Евтушенко. Это полная аналогия Андреева. И ведь не скажешь, что неталантлив. Но есть Евтушенко – и есть Бродский.

И. Т.: Кто ж тогда Бродский Андреева? Горький?

Б. П.: Ни в коем случае, это тот же пример преувеличенной славы. Первый сорт в случае Андреева – Сологуб и Андрей Белый. Как прозаики. И, несомненно, Бунин.

И. Т.: Но вот первоклассный Блок любил Андреева и проникновенно писал о нем.

Б. П.: А разве мы не любим Евтушенко? И разве мы не первоклассные?

И. Т.: Мы не вспомнили единственный роман Андреева – «Сашка Жегулев».

Б. П.: Не лучшая его вещь. Вроде кальки с «Бесов», этакий Ставрогин, но только без его порочности. И даже Петр Верховенский при нем есть – некий Колесников, который молодого человека по имени Саша Погодин заманивает в революцию, убеждая его, что террором должны заниматься только чистые люди. Сашка Жегулев – это подпольная кличка героя. Не стоит настаивать на этом романе. Лучшее у Андреева все-таки, бесспорно, «Рассказ о семи повешенных». Эта вещь останется. Уже осталась.

Леонов

И. Т.: Как, по-вашему, Борис Михайлович, Леонов советский или русский классик?

Б. П.: Да, сейчас появились некоторые весьма речистые сторонники причисления Леонова к корпусу русских классиков, к большой русской литературе Толстого и Достоевского. Леонов, как известно, с самого начала своей литературной деятельности явил себя как яростный адепт, чуть ли не ученик Достоевского. О нем говорили: Леонов так искусно подражает Достоевскому, что заставляет усомниться в собственном существовании. Но это не сразу так было. Леонов начал очень молодым, двадцатидвухлетним в иной манере, под сильным влиянием Ремизова с его дурашливым сказом и с его псевдо-фольклорными героями. Сказ у Леонова – от Ремизова в гораздо большей степени, чем от Лескова, к которому его тоже тянули. Первая же вещь Леонова – рассказ «Бурыга» – это чистый Ремизов. Герой повествования Бурыга – нечто вроде безвредного лешего, с копытцами и хоботом, но при этом владеющего человеческой речью. Вот посмотрим на этого Бурыгу (он попадает к бабке Кутафье):