Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова

Вымыла его бабка в бане, чтоб избу не поганил, дала ему мужа покойного валеные, картуз дала мужнин вроде рукомойника. Стал Бурыга у бабки жить, на полатях спать, стал Бурыга словно бы деревенский мужичок.

Кутафье занеможется – детеныш в зимнюю пору и за дровами на огород сходит, и воды принесет, и курочку у соседа скрадет для хворой бабки. А людям и невдомек спросить, что, мол, это у тебя за дитенок, Кутафья, объявился. Думали все – внучек порченый.

Бурыга на Власьевом Бору обжился, иной раз и на девичьи вечерки хаживал. Придет, встанет в угол от ребят порознь, глядит исподлобья; девки его за блажного считали, насмехались все: над блажным посмеяться – тебе не грех, а тому души спасенье. А одна девка, Ленка, – вот насмешница:

– Выходи, – смеялась, – за меня замуж, Бурыга… Ой, я тебя в жаркой баньке попарю, спать с собой положу, а любить-то я тебя как стану-у…

Ворчал Бурыга себе под нос, оглядывал Ленку с головы до пят, – Ленка крутобедрая, парни зубами лязгают, – трубел хмуро:

– Врешь ты все! Не будешь ты меня любить, не за што…

А Ленка пуще изгилялась, в самые глаза Бурыгины заглядывала:

– Да я уж и ума не приложу, как тебя замуж-то взять… Уж больно целоваться-то с тобой неспособно, ты мне своим носищем все глаза повыколешь!

Сопел.

Вот это «сопел», вынесенное в однословный абзац, особенно веселит. Что и говорить: впечатляющий текст, молодой автор демонстрирует несомненное мастерство. И в том же роде он дал еще несколько вещей: «Гибель Егорушки» или, скажем, «Петушихинский пролом». Вот этот последний особенно интересен: все тот же сказ, но уже на материале не сказочном – нынешняя деревня в Гражданскую войну. При этом никакого реализма все-таки не ждите: стиль подавляет материал.

И. Т.: А вам, Борис Михайлович, не кажется, что этот «Петушихинской пролом», само это название спародировано у Булгакова в «Театральном романе»: некий современный автор выпускает книгу под названием «Тетюшихинская гомоза».

Б. П.: Вполне возможно, тем более что в «Театральном романе» можно узнать и самого Леонова, вскользь обозначенного как молодой автор, очень умело сочиняющий многочисленные рассказы. Можно вспомнить и другое сочинение под сходным названием: «Чертушихинский балакирь» Сергея Клычкова.

Но начинающий Леонов не ограничился фольклорным сказом: он начал стилизовать условно восточный и библейский материал: «Туатамур», «Уход Хама». Все это нравилось, Леонова хвалили чрезвычайно, причем не только в России советской, но и в эмиграции. О нем прямо писали как о новой надежде русской литературы. В эмиграции даже больше его хвалили, чем в отечестве, где рапповские ортодоксы и поругивали. Леонову явно надо было расширить материал, выйти к современности, просто к реальности. Он попытался это сделать в «Записях Ковякина». Это опять же сказовая хроника провинциальной жизни до и во время революции, сопровождаемая графоманскими стишками хроникера, этого самого Ковякина: как ни крути – опять же стилизация и не вполне репрезентативный герой. Хотя не без кукиша в кармане. Впечатление, что Леонов боялся брать актуальные темы. И все же взял – но в проходимом обличье сатиры на пореволюционного интеллигента. Это повесть «Конец мелкого человека». Вот тогда и заговорили о зависимости Леонова от Достоевского. Там есть сцена впрямую из Достоевского – из разговора Ивана Карамазова с чертом. У Леонова этот черт назван Фертом: разница в одну букву.

И. Т.: Сейчас даже спектакль сделали по «Записям Ковякина»: моноспектакль, актер со сцены читает и разыгрывает.

Б. П.: Очень легко представить, материал богатый, с выходом в осторожную сатиру на новую власть. Тут прием был безотказный в двадцатые годы: прятаться за придурковатого рассказчика, автор вроде бы ни при чем. Сатира под маской.